оглянулся.
— Ага! — злорадствую. — Теперь до самой Витры чесать будешь.
Но тот, как увидел, что за ним никто не гонится, более того, терраса совершенно пустая, наверное, удивился. Сел и задумался. Я уже и до землянки добрался, и чай сварил, и половину избушки снегом обсыпал, а он все сидел на сопке и переживал. Я наблюдал за ним до самой ночи, а перед тем как ложиться спать, вышел из землянки. Темно. Звезд нет. Тайга чуть шумит. Сопки еле-еле в темноте виднеются. И где- то там наверху у огромного камня сидит медведь. Один сидит. Честное слово, мне вдруг его жалко стало.
— Эй, друг! — кричу. — Иди чай пить!
Потом взял ружье и из малокалиберного ствола пару раз в небо щелкнул. А выстрелы глухие-глухие. К непогоде, что ли?..
3 ноября
А с полуночи и вправду запуржило, но к утру метель почти улеглась. Я не стал сооружать коттеджи, и вообще воображение у меня в другом направлении работало. Почему медведь не уходил? Не иначе он ждал метели, чтобы ложиться в берлогу. Обычно охотники дожидаются настоящих морозов и отыскивают берлогу по струйке пара. Медведь за зиму расходует до восьмидесяти литров воды: жир в его организме перегорает.
Часто у людей складывается ошибочное представление о том, насколько легко отыскать медвежью берлогу. Им кажется, стоит пройти лесом десяток километров и увидишь чуть ли не столб пара. В самом деле, и я, и Саша Фалькович, и Володя Молоков провели в тайге не одну зиму, а никто из нас на берлогу не натыкался… А что, если пойти и постараться найти медвежью берлогу? Стрелять в него сейчас не буду. Нападать на меня медведь не станет — вон как удирал. А если и кинется, то я не с пустыми руками.
Теперь на террасу я сравнительно легко поднялся. Вокруг чистота. Стланик под снег спрятался, камни задуло, только холмики белеют. Чуть выше складка приличная, ольховник в ней — не пройти, не проехать. Здесь медведю в самый раз берлогу устроить. И кусты частые, и сторона северная. Но зайцы? Весь снег в кустах и вокруг исполосовали.
Иногда в книгах пишут, что зайцы глупые. А попробуйте поймать. Это их горе, что одной тропы всю зиму держатся. Вот и влетают в петли. Вообще-то они намного подозрительней соболя и тем более белки или горностая. Чуть что — к опасному месту его и палкой не пригонишь. Короче, лежи здесь медведь — зайцев и духу не было бы.
Ага! Вот он, след! Медведь пересек ольховник и направился в сторону ложбинки, тянущейся параллельно ольховнику. В ложбинке следов не видно, но чуть выше перевальчик, и там на камнях следы. Ветер весь снег с гребешка сдул, а с тем, что примял медведь, справиться не смог.
Поднимаюсь на гребень. Прямо подо мной темнеет лес. Везде такие выворотни, что целое стадо на зимовку устроится. Поперек спуска хорошо заметен ряд частых ямок — медведь-таки внизу. Крутизна здесь приличная, и самое неприятное, по всей вершине метель снежный козырек накрутила. Здесь просто так не прорвешься. Лыжи враскат пойдут — костей не соберешь. Снимаю их, разбираю и укладываю ружье в мешок. Снег здесь плотнее, валенок его с ходу не пробивает. Ложусь на живот. В одну руку взял нож, в другую ясеневую лопатку, ею капканы маскирую, и поплыл.
Когда до середины добрался, сел передохнуть, осмотрелся. Ведь не куда-нибудь, а в гости к медведю следую. Сижу, не шевелюсь, ничего не толкаю, о медведе думаю молча. Вдруг шу-у-ух! Снег по всему склону просел, зазмеился трещинами и пополз. Быстрее, быстрее и загремело. В минуту весь склон ниже меня голым стал. Мох, камни, веточки, березки, кустики стланика — все выглянуло. В метре от меня брусничная полянка открылась. А вот правее, прямо по линии среза лавины, утесик торчит. С полметра высотой. До него метров двадцать — не больше. Хватаю мешок, лыжи и — к нему. Только за него уцепился и снова: шу- ух! Поплыло!
Мне б лыжи под себя кинуть, а я ими от лавины заслонился. В какой-то момент помогло, а потом они изо всех сил хлестнули ремнями по лицу и ушли вместе с лавиной. Мешок за мною стоял, его даже с места не сдвинуло.
Козырька на перевале как не бывало. Правда, чуть сбоку осталась полоска снега. Мирная и спокойная. Внизу же продолжалось какое-то движение. Осыпался снег, прыгали, брызгая по сторонам, огромные комки, выстреливали из-под снега ольховниковые веточки. Но главное, из-под снежной каши торчала моя лыжа.
Мне бы пересидеть или хотя бы привязать мешок к утесу. Мне бы, наконец, взять все это хозяйство с собой. Можно было плюнуть на лыжу и осторожно перебраться на гребешок, а по нему наверх и к землянке. Или еще лучше по наледям к базе ударить. Там запасные лыжи и все остальное. Так нет. Я пристроил мешок и оставшуюся лыжу у скалы и подался вниз. Спускаться было легко.
Раза два я провалился по пояс, один раз застрял в каких-то корнях. Но вот до лыжи подать рукой.
Ничего не шуршало, ничего не ухало. Но вдруг я почувствовал: сейчас что-то случится. В поисках опасности я сначала почему-то глянул вниз, по сторонам и только потом вверх. Мирная и спокойная полоска снега под гребнем вздрогнула и покатила. Она была ужасно быстрой и пыльной. Если две первые лавины как-то там раскатывались, то эту — словно из пращи запустили. В мгновение она достигла утесика, прокатилась по моим следам и волной накрыла меня. Не ударила, не толкнула, а просто окутала жестким снегом, сыпанула в лицо, за шиворот и умчалась вниз. Когда осела снежная пыль, ни лыжи, ни мешка я не увидел…
Если я с маломощным ружьем подбирался к матерому медведю, если я не потерял голову, находясь в самом центре лавины, — я не трус. Но сейчас мне что-то не очень хорошо. Я сижу у костра, ожидаю рассвета, а рядом что-то есть.
Пока я у костра, ничего. Пусть себе ходит. Но дров хватит часа на два, а потом придется идти. Не хочется.
Да чего это я — может, только чудится? Поправляю костер и шагаю в снег. Глубина! Мну снег коленями, бедрами, даже локтями. Потихоньку двигаюсь к группке чахлых лиственниц. Среди таких недорослей много сухостоя. Проторил уже метров двадцать и замечаю над головой какое-то движение. Чиркаю спичкой, пламя нехотя разгорается, выхватывает из густой ночи красноватый лиственничный ствол и качающуюся ветку. Ветерок не дохнет, тишина, нигде ничего не шелохнется, и вдруг такое. У меня внутри так и оборвалось. Огромная ветка, чуть ли не в руку толщиной, раскачивалась, как от хорошего ветра.
В несколько прыжков возвращаюсь к костру, кочегарю так, что искры фонтаном секут небесную стынь, осматриваюсь. Лажу из смолья факел, вынимаю из чехла нож и снова ныряю в снег. Теперь дорога проторенная, двигаться легко, но я не спешу. Качается!
Испытывал ли я в эту минуту страх? Не знаю. Казалось, что эта ветка, ночь, тайга, лавина существовали сами по себе, отдельно от меня. Снова возвратился к костру, какое-то время сидел, даже, кажется, задремал.
Очнулся от самолетного гула. Костер почти потух, только синеватые живчики поигрывали на углях. Ночь подступила к самому костру, но деревья вокруг обрисовывались четче. Расправляю настывшую спину и иду к тому дереву. Вдруг поверилось, что ветка успокоилась и все стало на свои места. Мало ли что могло ее качнуть.
…Она проступила как-то сразу вся от сучка до вершинки, почему-то растолстевшая и подлинневшая. Где-то таял самолетный гул, почти рядом пощелкивал костер, а над моей головой на самой обыкновенной лиственнице почему-то плясала ветка. И вдруг мне стало страшно. Так страшно, что я не задумываясь ринулся в сторону перевала. Не помню, как проскочил тот спуск, на котором меня гоняла лавина, как летел по темнеющим выдувам, не помню даже, в каком месте выскочил на Тайный. Помню одно: мне было так муторно и так тоскливо, как никогда в жизни.
В небе загудел новый самолет. Кто-то, наверное, возмущался непроваренной курицей, кто-то проклинал качку и шум. А мне бы самый неудобный уголок. Пусть гудит, пусть качает. Лишь бы рядом были люди, а не эта, ставшая вдруг непонятной и чужой, тайга.
