работает вхолостую.
Теперь разбираю отдельные слова.
— Она его даже не узнала.
Смех. Другой голос:
— Если парень в горах не ах, если Ванька в одних штанах.
Снова смех. И опять первый голос:
— Она его дверью по пальцам!
Второй:
— Без привычки нехорошо!
Смеются. Что-то проговорили непонятное. Первый выругался. Мне кажется, узнаю голос длинного:
— Да ничего с ним не сделается, тем более, костер. Вот что со шкурой и потрохами будем делать?
Ему ответил уже третий голос. Какой-то глухой и совсем незнакомый.
— Пусть тоже до утра полежат, а на обратном пути мы их в Лакланду. Дунай, Дунай, а ну узнай, где чей подарок…
— А мне, говорит, домкратом пальцы шваркнуло.
Смех, и здесь звонко, с надрывом взревел двигатель, и кто-то третий крикнул:
— Скажи, пусть никуда не едет. Нужно по следу пройтись, может, еще где лежит?
Вездеход стучит совсем близко. Поднимаюсь и с лыжами в руках осторожно отступаю назад. Надеваю лыжи и направляюсь к Лакланде…
Сижу в избушке, пью чай и не знаю, что делать. Первой мыслью было возвращаться на базу и, если там Лёня с Зотовым и Паничевым, вчетвером нагрянуть сюда. Теперь я вполне уверен, что Лёня задержался из-за Сашки Зотова. Паничев — тот посвободнее, а у Зотова часы. Но с другой стороны — никого может и не быть. А все же нужно узнать, на кого они охотились? Даже отсюда виден столб дыма, поднимающийся за ольховником. Вблизи я его не заметил, а ведь, наверное, он и тогда уже горел. Недаром тот говорил: «Тем более, костер…» Подожду пару часов. Они должны убраться к своей избушке…
На часах четверть пятого. Дым за ольховником исчез. Можно отправляться. Пока переправлюсь через Лакланду, будет пять часов. Как раз хорошо, не рано и не поздно.
Рюкзак упакован по всем правилам. Может, в эту избушку я сегодня не попаду.
Лыжня успела схватиться морозом и шумит намного сильнее, чем раньше. На полпути схожу с нее и пробиваюсь по целине. Не доходя до ольховника, останавливаюсь и долго слушаю. Тихо. Ни людей, ни вездехода не слышно.
Отыскиваю среди частых веток ольховника проход и выхожу на болотистую пойму. Метрах в двадцати вижу кострище, краснеющую тушу мяса, увенчанную рогами оленью голову.
На мясе выросли кристаллы инея. В полусотне шагов и вторая туша. Все вокруг избито оленьими копытами, сапогами и траками вездехода. Стою у кострища, прислушиваюсь, затем направляюсь в глубь поймы. Метров через триста среди высоких кочек снова след кострища и снова две оленьи туши. Только уже четвертованные. Мясо сложено на шкуры. Работали со знанием дела. А дальше… Дальше, откинув голову в сторону, лежит огромный олень. Его вездеходчики обрабатывать не стали, обрезали губы, вырезали язык и бросили, как падаль.
Нужно осторожно подобраться к вездеходу и вывести его из строя. Можно снять карбюратор или аккумулятор. А еще лучше отвинтить пробку поддона картера и спустить все масло. Тогда уж надолго застрянут.
Что это мне даст? Где гарантия, что за это время Лёня вернется на Лакланду? Если б не праздники, можно было бы ударить к лесоучастку? Витька говорил, что они будут брать лес… Стоп! Зачем к лесоучастку? Нужно спуститься по Лакланде вниз. А там трасса, люди. К тому же вездеходчики будут возвращаться только к утру.
С огромным сомнением решаю прорываться к трассе. Только не спугнуть бы их. Мои следы хорошо заметны на дорожках, проторенных широкими гусеницами. Но здесь это не страшно. Кто-то из вездеходчиков тоже бегал на лыжах, наследил куда больше моего. Нужно возвратиться за Лакланду, пройти километров пять по левому берегу, а потом уже выбираться на гусеничный след. Если обратят внимание на мою лыжню, подумают, что я случайно наткнулся и о их разбое не имею ни малейшего представления.
Стараюсь не делать новых следов, возвращаюсь за ольховник и направляюсь к реке.
На другом берегу вытряхиваю из рюкзака все имущество. Беру с собой банку консервов, масло, чай, конфеты, сухари. Четыре пулевых и два дробовых патрона кладу в карман, да два в стволах. В случае чего — хватит за глаза.
…Если Лакланда и хороша, так тем, что на ней не бывает наледей. Только слепой может здесь влететь в воду. Просматриваю, нет ли на лыжах трещин, не закаталась ли обшивка. Все в порядке. Нужно до полной темноты перебраться за Лакланду. В небе показался месяц. На него никакой надежды. Даже не поднявшись над небосводом, спрячется за сопки.
Уже прошел километра два. Здесь река делает стремительный изгиб, и в этом месте крутой перекат.
Переобуваюсь, бреду через Лакланду и с радостью удостоверяюсь, что недалеко от реки в снегу широкая колея. Но выходить на нее рановато, я возвращаюсь и прокладываю лыжню у самой кромки воды. Здесь снег не такой глубокий, а главное, можно выйти на полосу прибрежного льда…
Темнеет. Можно перебираться на колею.
Вездеход пробил дорогу, положив на землю сотни и сотни деревьев. Если до трассы 50 километров, придется идти всю ночь. У меня три батарейки. Одной буду светить до часу ночи, второй до четырех и третьей до утра. Если батареек не хватит, есть две свечи.
Высыпали звезды. Хорошо видна Большая Медведица. От двух ее верхних звездочек отсчитываю пять расстояний и угадываю Полярную звезду. Иду точно на запад. Фонарик светит плохо. Я отрегулировал его, чтобы включался от малейшего касания кнопки. Две-три секунды освещаю дорогу и секунд 10–12 иду по памяти. Не перегорела б лампочка. Запасной нет. Все оставил в избушке на Витре. Дорога лезет круто вверх. Я уже забыл, как шумит Лакланда, а ведь Паничев говорил, что дорога почти нигде не отрывается от реки. Да и не видно, чтобы это была дорога. Слишком много лиственниц свалил вездеход на своем пути. Интересно, как долго будет заметен след этого вездехода. Десять лет, двадцать, пятьдесят? У нас на Севере деревья растут трудно. Лето-то здесь с воробьиный носок — не разгуляешься. Может, уже этих вездеходчиков и в живых не будет, а их отметины здесь останутся. Нехорошие отметины.
Я подобное место на двадцать третьем километре от нашего поселка видел. Там кто-то тайгу подпалил. Специально или нечаянно, — утверждать не буду, а что подпалил, это точно. Затрещала, заполыхала тайга, шугануло в небо высокое пламя, дым черной тучей завис над сопками. Гореть бы тайге долго — деревья вокруг стоят плотно, стланик укрыл сопки зеленой подушкой, долина тянется на все сто километров. Да, к счастью, в тот день наш бульдозерист Соснин перегонял бульдозер к галечникам. Он гальку для железобетонного завода заготавливал и оказался недалеко от пожара.
Увидел Соснин огонь, развернул бульдозер и пошел обрезать пожарище. Отвал у бульдозера широкий, двигатель стосильный. Два часа не прошло, а вокруг бушующего пламени легла кольцом темная полоса перепаханной земли. Ткнулся огонь в эту полосу, присел, зачадил и потух.
Через пять лет снова пошел я в эти края. Там, где пожар гулял, мертвый стланик ребра выставил, сухие лиственницы в небо пиками торчат. Ни птицы, ни мотылька, только одна мышь-пищуха в камнях возится. Где бульдозер, тоже приметная полоса на многие годы осталась. По верхней тракторной колее частый рядочек молодых лиственниц поднялся, по нижней ручеек журчит. Между лиственничками и ручейком по гребню грибов-маслят целые заросли, а следов — и не сосчитать. Здесь вот дикий олень грибами угощался, чуть дальше бурундук шляпки погрыз, возле поворота куропатки воду из ручья пили.
Я на камень у ручейка присел, а рядом на обгорелое дерево пеночка-зарничка опустилась, на меня глазком-бусинкой уставилась и спрашивает:
— Пить? Не пить?
— Пей! — говорю. — Всем хватит.
