такая в Японии их делает. Только денег у меня, считай, уже нет. Алексей Петрович и Виталий свою рыбу так отдали, а остальным я заплатил. Да еще Кожухову триста дал. Он морзверя, нерп там, или чего, две тонны обещал достать.
Бобков присвистнул:
— Молодец! Развернул ты здесь фирму. А кому, если уж так откровенно, продавал мальму?
Я пожал плечами:
— Есть здесь один. Они с Калипухом лося убили, а я прикрыл. Знаете, в тайге заявлять как-то не принято. Вот и выручаешь на свою голову.
— Это потому выручаешь, что они не твоего собственного лося убили, а государственного. Вот если бы они у тебя рублевую тряпку украли, ты бы на весь мир караул кричал. А у государства хоть миллион бери — выручишь! — вдруг зло сказал Бобков. Минуту молчал, потом уже спокойным голосом добавил: — Да знаю я твоего друга, только никак не определю, в каком месте он мимо Ледникового прорывается, а то давно бы отбил охоту на Чилганье появляться.
Наконец впереди показался штабель, у которого я с Мамашкиным и Федором обмывали успешную охоту на лося. Прошу Бобкова остановиться, вылезаю из кабины и вдруг замечаю следы широких колес. Они пересекают дорогу, огибают штабель и направляются в сторону ловушки.
Недавно здесь прошел «Кальмар». Он смял кусты, вырвал с корнями несколько молодых лиственничек, разбрызгал притаившуюся под снегом болотную жижу. Пробую след каблуком. Он успел крепко схватиться морозом, значит, трактор ехал здесь еще вчера.
Володя выбрался из кузова, догнал меня и вопросительно глянул в лицо:
— Снова что-то не так?
Я показал ему на оставленные в снегу следы колес.
— Вчера утром отсюда уходил, ничего этого не было. Мамашкин проехал, больше некому. Это тот самый, что надоумил Калипуха поставить здесь ловушки, теперь тот в больнице, а он проверяет. Понимаешь, как раз в этом месте лося убили, ну на потроха ловушку и насторожили, а Рыжий в нее попался. Пошли, здесь рядом.
Еще издали вижу поднятую заслонку, рядом желтеют изломами две довольно толстые лиственницы. Они лежат у входа в ловушку и никак не дают рассмотреть, что же там случилось?
Наконец подошли совсем близко. Все вокруг смято, разворочено. Ловушка пустая. Но ни крови, ни потрохов возле ловушки не видно. Если бы кто убил Рыжего, то обязательно разделывал бы его прямо на месте и, конечно же, наследил. Может, это не Мамашкин? Мамашкин сразу же разрядил бы в Рыжего оба ствола. А этот, наверное, подъехал, выпустил медведя и укатил. С «Кальмара»-то выдернуть заслонку нетрудно.
Объясняю это подошедшим Бобкову, Алексею Петровичу, Виталию и Кожухову. Те заглядывают в ловушку, осматривают погрызанную бойницу, удивляются несообразительности Рыжего. Дело в том, что он чуть ли не в половину толщины изгрыз углы ловушки, пол и бойницу. Стенок же почти не тронул. Если бы он всю свою энергию затратил на одну стенку, то от нее давно остались бы одни щепки. Алексей Петрович начал доказывать мне, что, будь Рыжий очень уж сильно ранен, он ни за что не натворил бы такого в ловушке. Не иначе, мне с перепугу показалось, что лапа Рыжего висит как бревно. И вообще напрасно я затеял все это с рыбой. Можно было просто спеленать Рыжего, снять трос, и пусть бежит на все четыре стороны. И никуда бы он не делся. Побродил бы и забрался в берлогу.
— Бывают случаи, когда эти друзья гуляют по тайге чуть ли не до декабря и ничего страшного с ними не случается.
Я оправдывался как мог, заверяя, что ничего не напутал, хотя в душе поселилось сомнение. Может, и на самом деле я перегнул палку?
Виталия не столько тревожил медведь, сколько оставленные в тракторной тележке куропатки. Кожухов шепнул ему, что в этом году охота на них запрещена, и Виталий переживал, что Бобков обнаружит его добычу.
Бобков попробовал, крепко ли держится ловушка, постучал по ней каблуком, как это делают шоферы, проверяя, туго ли накачаны шины, и молча присел на поваленную лиственницу.
Наконец я сообразил пройти по следу «Кальмара» и увидел, что тот направился к Хилгичану. Возвращаюсь, говорю об этом собравшимся у ловушки и предлагаю ехать туда же. Может, Мамашкин на «Кальмаре» ожидает меня в вагончике, а мы здесь не знаем, что и подумать.
Бобков долго смотрит на меня, вздыхает и отправляется к своей машине. Он сам несколько растерян. И верит мне, и не верит. Разобраться, что же случилось здесь на самом деле, — не может.
Теперь едем молча. Мне и вправду нечего сказать Бобкову. Гляжу на оставленную «Кальмаром» широкую колею и думаю, кто же это мог быть? Мамашкин или какой-нибудь случайный человек? Ехал, увидел проторенную мной тропинку, я-то бегал туда-сюда раз десять, и завернул посмотреть.
Наконец и Хилгичан. Нигде никого. Дверь вагончика плотно закрыта, дым из трубы не идет, и вообще никаких признаков живого человека. Молча выбираемся из кабины и вместе поднимаемся на крыльцо. В вагончике полный порядок. Вчера второпях я не успел застелить кровать и убрать со стола. Сейчас же на столе горка чистой посуды, постель аккуратно заправлена, на одеяле белеет взбитая пирамидкой подушка.
Осматриваю стол, окна, заглядываю на полки — может, мой гость оставил какую записку? Но ничего не нахожу и в растерянности сажусь на кровать. Та прогибается под моим весом, подушка падает, и открывается спрятанный под ней пакет из толстой серой бумаги. Пробую развернуть его, но он сложен каким-то хитрым способом, и у меня ничего не получается. А может, это от волнения?
В нетерпении поддеваю ногтем бумагу, та с треском лопается, и на пол с шорохом сыпятся бледно- розовые десятки. Их много. Залетающий в приоткрытую дверь сквозняк достает до них, и деньги шевелятся как живые.
Но я не смотрю туда. Мое внимание привлек вырванный из тетрадки в клеточку листок, что выглянул из пакета следом за деньгами. Выдергиваю его и читаю написанные красным фломастером аккуратные строчки:
«Извини, что не мог дождаться. К утру нужно быть в совхозе. За медведя благодарю. Деньги, как всегда, согласно таксе. Молодец! С Федором я все уладил, так что не переживай. Давай, медвежатник, действуй. Н. Мамашкин».
Я еще раз перечитал записку, передал ее Бобкову и вышел, ступая прямо на расползшиеся по всему полу деньги. На крыльце встретил Володю, посторонившись, пропустил его в вагончик, а сам направился к Чилганье. Она почти вся схватилась льдом, только на стрежне темнеет узкая промоина. Вода клокочет и бугрится там, раз за разом выплескиваясь на ледяную кромку.
У навесов все еще ругаются кедровки, пищат кукши и о чем-то обиженно гундосит ворон. Скоро птичий гам перекрывает рокот тракторного двигателя. Это подъехали мои соседи. Они спрыгивают на землю, разминаются и заходят в вагончик. Нужно идти и мне.
Что я им сейчас скажу?
