Существует ли молчание нелюбви?
Боюсь, что да. И напротив, я не верю в молчание влюбленных — разве что на несколько секунд, совсем недолгое время, которого хватает на один взгляд. В молчание Жана или кого бы то ни было. Я с самого начала не доверяла этому человеку. А когда я чего-то не понимаю, то предпочитаю сбежать!
42 Другое время года
Шесть месяцев слились в один. Я была замурована в его молчании без всякой надежды на избавление.
Время шло, в витринах «Эр» появились бикини кислотных расцветок; в парках дети играли в мяч, в «резиночку», в классики; я шесть раз сделала эпиляцию на ногах, и это обошлось мне довольно дешево; моя стрижка потеряла форму — волосы отрасли по крайней мере на восемь сантиметров, и за все это время я не услышала от него ни одной значительной фразы. Я тысячу раз повторяла про себя наблюдение Пруста: «Несомненно, даже обаяние человека гораздо реже становится причиной любви, чем фраза вроде: «Сегодня вечером я занят»». Если бы я осмелилась применить подобную фразу на практике, возможно, это спровоцировало бы Жана. Наедине с собой я научилась, сложив губки бантиком, с легкостью произносить: «Нет».
Услышать высказывание Пруста и не обратить на него внимания — значит быть современным или склонным к саморазрушению — что, впрочем, одно и то же.
Но стоило Жану позвонить, как я забывала о Прусте.
Пруст опоздал на целый век.
Бесполезно копировать жизнь с литературы.
Жизнь — не роман.
Пруст ничего не знал о женщинах.
Одетта и госпожа Вердюрен не похожи на меня[18].
Я уникальна.
Я современна.
Никто не может решать за меня.
Я предпочитаю платить за мои собственные ошибки, чем за ошибки других — пусть даже Марселя Пруста.
Жан звонит, когда у него есть свободное время, я хочу его увидеть — зачем же отказываться?
Жизнь коротка.
Баланс № 1: Извинения – грубости = ноль грубостей, сплошные извинения.
Баланс № 2: Продолжительность жизни – часы сна + часы раздражения + дантист + налоговый инспектор + могильщик = зачем отказывать себе в приятных моментах?
Логика Идиллии: с ним и без того трудно, зачем создавать лишние проблемы?
Совет Клементины — хирургия: отрезать, отделить, ампутировать...
Медицинское заключение: Жан может страдать от длительного перерыва в словесном общении, но без нарушения, речи, разве что с некоторым замедлением.
Ритуальная фраза: «Я зайду на чашку кофе».
Без сахара, без повода.
Обычная реакция на этот голос в вечерней обстановке, возле камина — на его обволакивающую мягкость и нежность, на его приглашение: я уступаю.
Он приближается ко мне по коридору широкими мужскими шагами, я выхожу ему навстречу мелкими шажками женщины, чья походка стеснена узкой юбкой и слишком высокими каблуками. Он подходит, обнимает меня, а потом, когда я замираю от удовольствия, он отстраняется и начинает бродить по комнате, не говоря ни слова.
Он не оставляет мне времени стать другой.
Возможно, я боюсь потерять нечто гораздо более важное, чем он: чувство.
Чувство, которое позволяет мне оставаться начеку, одержимость, которая поддерживает мои силы, делает незначительными все мировые проблемы, вплоть до того, что оставляет меня совершенно слепой и глухой к ним, защитный гипноз, восхитительный сон...
Я боюсь возвращения к нормальной жизни — банальной, безмятежной. Боюсь потерять мечтательность, погрязнуть в материальности и в пустяковых заботах. Жан тоже станет реальным, если заговорит, и я увижу его таким, как он есть. Состоящим из слов. Слов, нагроможденных, словно камни в пирамиде, которые ограничат его. Может так случиться, что сон развеется и я увижу обычного человека — не сверхчеловека. Заурядного типа, не красавца и не гения. Обычного бабника, а не романтического влюбленного. С глазами орехового цвета, а не черными. Молчаливыми, а не загадочными. Может быть, даже выяснится, что Жан молчит, потому что ему нечего сказать. Потому что его внутренний мир совсем не похож на мир Цвейга, и он слушает собеседника совсем не так, как слушал бы Фрейд.
Он не сказал мне, может ли тайная любовь быть настоящей.
Не сказал, верит ли он в тайну.
Не сказал, почему он не разговаривает.
Не сказал, как назвать то, что с нами происходит.
Вещи, люди, отношения имеют имена и названия. У всего есть название. Цветы, духи, бабочки, вирусы — все как-то называется. Энциклопедии перегружены определениями. Почему наши отношения, какими бы странными они ни были, не имеют названия? При мысли об этом я испытываю возмущение, похожее на то, которое могла бы испытать в детстве против своего отца, который не сознавался бы в отцовстве. Нечто скрытое, напряженное, мучительное заслуживает того, чтобы быть названным, как дети заслуживают фамилии отца, а мертвые — погребения. Я могу смириться даже с прекращением наших отношений, но не с тем, чтобы их никак не определять. Что мы пережили? Как назвать эту состоявшую из отдельных эпизодов связь? Зависимостью? Величайшей нежностью? Привязанностью, склонностью, страстью? Флиртом? Нет, не флиртом — мы занимались любовью. Благодеянием?
Может быть, и в самом деле благодеянием? Несмотря на улыбку, которую вызвала у меня мысль об этом, такая гипотеза меня не устраивала.
Я больше всего похожа — и это еще печальнее — на женщину, которую мужчина постоянно ограничивает во всем — может быть, потому, что дорожит ею.
Существуют мужчины, нечувствительные к боли и равнодушные к той боли, которую причиняют сами. Существуют мужчины, неспособные к малейшему усилию. Есть мужчины, неспособные понять разницу между протяженностью дня и месяца, потому что их жизнь летит слишком быстро и они не могут себе представить, что у кого-то она может протекать иначе. Есть мужчины, не поддающиеся ничьему влиянию. Не подчиняющиеся определениям, описаниям, уточнениям, потому что определять — это почти одно и то же, что осуждать. Жан относится именно к этому типу.
Он позвонил.
Я дала ритуальный ответ на ритуальный вопрос:
— Да.
Слова помогают, а не мешают.
Тело тоже обладает памятью.
— Я приду между половиной второго и без четверти три.
Я вернулась из лицея к полудню, нагруженная книгами и домашними работами, я не купила по
