— Понимаешь, брахман, в тот день я понял, что белый зонт наследника Капилавасту заслоняет от меня не только солнце, но и саму жизнь! Жизнь, полную страданий. Жизнь, в которой царствуют болезни, старость и смерть. А еще я понял, что однажды Царь Смерти явится и ко мне — верхом на черном буйволе, с петлей в одной руке и дубинкой в другой. К моему брату он пришел в обличье кобры… Нанда попробовал отбиться от змеи голыми руками и получил девять укусов в руки и ноги. Сбежались слуги, кобру убили палкой, но и Нанда уже не дышал! На моих глазах его опустили в воды реки, привязав к ногам запечатанные сосуды с сомой. Чанна объяснил мне, что так хоронят воинов-шакьев, погибших не в бою. Два дня просидел я на берегу, глядя на воду, которая взяла Нанду… А потом колесничий отвез меня во дворец. Я шел по ровным дорожкам нашего парка, они все так же были опрысканы благовонным сандалом, и все те же лотосы — голубые, белые и красные — цвели на прудах, и все та же музыка раздавалась под сводами дворца, и вода в священном бассейне все также благоухала шафраном. Мне хотелось кричать, кричать громче барабанов и тамбуринов, но я помнил, что меня зовут Львиноголосым и от звуков моего голоса лопаются горшки, оплетенные соломой… Поэтому я не кричал. В первую стражу ночи я взял веревку и спустился в сад через слуховое окно. Потом влез на манговое дерево и перебрался через стену. Никто не заметил, как я ушел!..
— И что же теперь? — тихо спросил брахман.
— Теперь я ищу путь к освобождению от страданий. Я слышал, что отшельники Урувеллы знают его.
— Я слышал, что бывают волшебные слоны, и они летают… — Шарипутра грустно улыбнулся. — Но сам никогда их не видел.
Гаутама вздрогнул.
— Ты смеешься надо мной?!
— Нет-нет, я не хотел тебя обидеть, — торопливо сказал брахман, отводя взгляд от лица с крылатым разлетом бровей, прекрасного даже в гневе. — О, Сома! Я невежественный старый жрец, но, поверь, о смерти я кое-что знаю…
«Что, что мне сказать ему? — подумал Шарипутра. — Он уверен в себе, словно юный слон, закончивший обучение и покидающий стойло. Мои рассуждения об устройстве государства и варнах его не тронули. Пожалуй, у него хватит сил принять посвящение у отшельников, а потом поставить все с ног на голову от подножия Хималая до южных окраин Магадхи. Вопрос в том, радость или беду предвещало нам его рождение».
— Ты хочешь избавить мир от страданий, — сказал старик. — Это поистине благородная цель. Но скажи: разве твоя семья теперь не страдает?
Юноша не ответил, но между его бровей пролегла чуть заметная складка. Тогда брахман мягко заговорил о том, что у человека нет иных спутников, кроме им же совершенных дел, прибавив, что в основе доброго дела не может лежать зло. Он намекнул, что раджа шакьев остался без наследника, как старая цапля на пруду, и в резких тонах обрисовал будущее государства, которое лишается управления, что в чатуранге равносильно потере фигуры мантрина. Потом он упомянул о страданиях молодой женщины, каковые она обязательно должна испытывать, лишившись мужа, и не забыл напомнить о маленьком сыне, который тоже будет скучать. «Жена — истинный дом», говорят веды, и это так же верно, как и то, что земля стоит на водах, а воды — на ветрах. Правильное решение никогда не приходит второпях, а если оно все- таки найдено, не стоит торопиться с его исполнением. «Даже осока, если за нее неумело схватиться, режет пальцы», — заключил он.
— Ты добрый человек, брахман. — Царевич приложил ко лбу руки со сложенными ладонями. — Я тронут твоим участием.
Шарипутра позвонил в колокольчик, но было поздно, и никто из слуг не явился. Тогда брахман сам отправился во внутренние покои. Он зажег лампаду с ароматным маслом и зачем-то натер руки благовониями. Ему казалось, что он говорил с царевичем вполне убедительно. Приготовив юноше ложе, он вернулся на террасу. Там никого не было.
Старик огляделся. Терраса была пуста, но в воздухе разливалось благоухание лотоса. Светильники потухли, лишь один еще слабо дымился, а над кромкой джунглей висел узкий серп месяца, напоминая о страданиях бога Сомы.
— Ты вернешься, — прошептал Шарипутра. — Я знаю это, Сиддхарта!
Глава III
БЕНАРЕС
Брожение умов наблюдалось по всей Арьяварте. Усилиями брахманского сословия древние веды обрастали толкованиями, давая жизнь сложным построениям — упанишадам. В упанишадах говорилось о жизни и смерти, о первопричине бытия, о сокровенной сущности человека, об Атмане.
«Ни один благородный воин не должен вступать на путь отшельника» — гласило жреческое правило, однако благородные воины все чаще отказывались подчиняться ему. Вслед за Вардаманой из Вайшали повязки аскетов надевали все новые и новые кшатрии. Этому немало способствовало учение о карме и переселении душ, согласно которому в новых рождениях шраманы имели преимущество перед остальными людьми, воплощаясь либо в мире богов — среди прекрасных танцовщиц-апсар небесного царства, либо на земле, но в самых богатых и знатных семействах.
Однажды возникнув в Магадхе, учение о сансаре распространялось теперь в долине Ганги, словно огонь, брошенный в сердцевину сухостоя.
Его обсуждали во дворцах правителей, в домах ремесленников, на рыночных площадях. Имя создателя учения никто не знал; утверждали, будто это древняя мудрость, явленная еще в ведах. Поговаривали, что брахманы ревниво оберегают эти истины от непосвященных, отчего симпатий к касте жрецов не прибавлялось.
Отшельники-шраманы бродили по дорогам с чашками из половинок кокоса в руках, бормоча им одним понятные мантры; они застывали в неудобных позах на перекрестках, воздев к небу коричневые руки и уставившись воспаленными глазами вдаль или на солнце; они просили подаяние на постоялых дворах; сидели, образуя кружки, в священных рощах и на городских площадях; лежали на земле, соблюдая обет воздержания от пищи. Повсюду были их тощие тела, едва прикрытые набедренной повязкой. Некоторые, подражая Махавире, ходили совсем обнаженными. У погребальных кострищ непременно стоял на одной ноге какой-нибудь безумный шраман с трезубцем, голый, испачканный пеплом и разрисованный охрой.
Часть аскетов питалась финиками, бананами, съедобными корнями и плодами хлебного дерева; другие принимали от добрых людей рисовые и ячменные лепешки; третьи уверяли, что поддерживают жизнь исключительно листьями и дымом. Разнообразие наблюдалось и в прическах: у лесных отшельников на шею свисали спутанные космы, проповедники собирали шевелюру в пучок на макушке, бывшие жрецы брились наголо, кшатрии и атхарваны[3] заплетали косы.
Нагие и полунагие, с почерневшими и высохшими телами, брели шраманы по долине Ганга, проповедуя идеи вечного круговорота рождений, и их глубоко запавшие глаза блестели в глазницах, словно вода в глубоких и темных колодцах.
Амбапали давно уже мучилась от неприятного сна. В этом часто повторявшемся сне она видела темно-коричневого слона с клочьями пены на смертоносных клыках. Спасаясь от него, она превращалась в кобылицу, но слон оборачивался жеребцом и летел за ней, отбивая по земле гулкую дробь. Она находила приют в подземном мире нагов, во дворцах, блистающих золотом и драгоценными камнями, но неутомимый преследователь являлся и туда в облике исполинской двенадцатиглавой змеи, обращая в бегство воинство царя нагов Васуки. Она искала спасения в мире гандхарвов, на горах, где гении неба услаждают слух Индры и других небожителей пением и звуками лютней, но неведомый враг в обличье косматого демона находил
