собственным силам. Просто хочется отдасться легкому очарованию мистики, пусть она и кажется порой значительнее, чем есть на самом деле. Действительно, так совпало! Не более того…
Толстой вошел в мою жизнь, не представившись. Мы с ним уже активно общались, а я все еще не подозревал, с кем имею дело.
Мне было лет одиннадцать-двенадцать, то есть через год-другой после войны, когда маму на лето назначили директором пионерского лагеря. С весны в нашу комнатушку, выходящую в бесконечный коммунальный коридор, стали являться молодые люди того и другого пола — наниматься в пионервожатые и физкультурники. По-нынешнему говоря, мама прямо на дому проводила кастинг. Но дело не в этом. Дело в том, что однажды к нашему дому подвезли на грузовичке и горой вывалили прямо на пол книги — основательно бывшие в употреблении, но весьма разнообразные по тематике. Кто-то заранее побеспокоился, не без маминого, думаю участия, чтобы в будущем пионерлагере была библиотека.
«Ваше любимое занятие?.. Рыться в книгах» — это и про меня. Тогда тоже. Рылся. Пока в один счастливый момент не выудил из этой горы потрепанный кирпичик: тонкая рисовая бумага, еры и яти, обложек нет, первых страниц нет, последних нет. Автор — инкогнито.
Глаз упал на начало, которое не было началом, а дальше я оторваться от текста не смог. Я вошел в него, как в новый дом, где почему-то все оказалось знакомым — никогда не был, а все узнал. Поразительно! Казалось, неведомый автор давно подсматривал за мной, все обо мне узнал и теперь рассказал — откровенно и по доброму, чуть ли не по родственному.
Написано было: «… По тому инстинктивному чувству, которым один человек угадывает мысли другого и которое служит путеводною мыслью разговора, Катенька поняла, что мне больно ее равнодушие…» Но сколько раз и со мной случалось, что и с неведомой Катенькой: в разговоре инстинктивно угадывать «мысли другого»! Как точно…
Или в другом месте: «…Глаза наши встретились, и я понял, что он понимает меня и то, что я понимаю, что он понимает меня…» Опять лучше не скажешь! «Я понимаю, что он понимает…»
И так на каждой странице. «В молодости все силы души направлены на будущее… Одни понятные и разделенные мечты о будущем счастии составляют уже истинное счастье этого возраста». Опять мое! Так и есть: каждый день твоих детства-отрочества, если они нормальны, будто сплавлен с солнцем и светом ожидания, чтобы твое предназначение состоялось. Но как выразить вслух это снедающее тебя предчувствие, можно ли передать его словами? Пока ты мучим неодолимой немотой, этот автор-инкогнито все за тебя успел рассказать.
Но кто он был — неведомый автор? Чья такая волшебная книга оказалась у меня в руках?
Надо ли говорить, что ни в какую пионерскую библиотеку она не поехала — с обглоданными своими началом и концом она осталась у меня лично.
Позже я узнал ее и в переплете: Л. Н.Толстой. «Детство», «Отрочество», «Юность».
Вот так Толстой вошел в мою жизнь, не представившись.
Иллюзия узнавания — непременная особенность классических текстов.
Они — классики, потому что пишут для всех. Это верно. Но они еще и потому вечные классики, что пишут для каждого. Это верно не менее.
Юный простак, я «купился» именно на последнее. Эксперимент был проведен чисто: автора скрыли. Магия имени не довлела над восприятием текста. Текст сам отстоял свое величие.
Толстовская «диалектика души», первым отмеченная нелюбезным Набокову Чернышевским, как шаровая молния в форточку, сияя, влетела в очередное неопознанное читательское сердце.
Работа над «Ясной» была завершена к осени 1972 года. В том же году Евгений Евтушенко опубликовал стихотворение «Марьина Роща». Какую-либо связь между этими событиями искать не приходится, поскольку по здравому размышлению ее просто-напросто нет. Мало ли что может совпадать по времени! А все-таки хочу остановиться и на этом совпадении, поскольку и от него протягивается ниточка, да что ниточка — гораздо более надежная перевязь, с личными моими путями к Толстому…
В том автобиографическом стихотворении есть строчки:
Прочитал, помню, и дрогнуло внутри: ведь школа № 607 в Марьиной Роще — как раз та самая, в которой и я учился в восьмом классе и частью в девятом, сразу после того, как наша семья оказалась в Москве.
А совсем недавно в книге мемуарной прозы «Шестидесантник» Евтушенко в главе «Ошибка Исаака Борисовича Пирятинского» подробно рассказал и о той нашей замечательной школе, и о ее директоре. А в центре сюжета там — жуткая история.
«Однажды ночью, — вспоминает Евтушенко, — кто-то взломал учительскую комнату и украл все классные журналы. Позднее их обгоревшие остатки обнаружили на свалке. Подозрение пало на меня, потому что именно в этот день я получил кол по немецкому». Усугубляло ситуацию то, что «кто-то стукнул старика-сторожа по голове…»
Директор школы Пирятинский решил, что все эти гадости сотворил Евтушенко, хотя тот вину упорно не признавал. Он объясняет сейчас, что сжечь журналы еще и мог бы, но вот ударить сторожа по голове — никогда. Тем не менее так и не сумевшего отбиться от подозрений десятиклассника из школы отчислили. Потом оказалось, что это действительно был не он. От собственной несправедливости Пирятинский даже расплакался.
До нас, более младших, эта история дошла в отголосках, без ее, конечно, чувствительного финала. Дошла и, как видите, запомнилась.
Но все сие — лишь присказка. Мне 607 школа памятна совсем по другой причине, для меня, как выяснилось потом, весьма значимой. А знаменитому современнику спасибо, что напомнил…
Кстати, попутно: по дороге в школу я тогда непременно приникал к стенду, на котором выклеивали «Советский спорт». (Да, в те времена газеты можно было читать бесплатно, каждый новый номер вывешивался на всеобщее обозрение, повсеместно). И, клянусь, тогда еще обратил внимание на регулярно появлявшиеся в газете стихи лесенкой, подписанные «Евг. Евтушенко». Я и предположить не мог, что в тот же самый момент, в каковой я читаю лесенки, их автор, немыслимый счастливчик в моих глазах, потому что его печатают в «Советском спорте», а меня, тайного сочинителя и фанатика-спортсмена — нет, что он в это же самое время подходит к той же самой школе, только с какой-то другой стороны. А всего лишь лет через пяток-другой я буду стихами Евтушенко, безошибочно оседавшими в памяти, торпедировать сердца знакомых девушек. Ну не может быть плохим человек, помнящий наизусть такие замечательные стихи! «Со мною вот что происходит — ко мне мой старый друг не ходит» — ну и так далее…
Смотрю на старую фотографию — от времени, от послевоенного своего фиксажа, ставшего туманной коричневой сепией, она будто устала от десятилетий, проведенных в альбоме. Устала, но по-прежнему способна перенести в позднюю знобкую осень пятидесятого года. Я гарцую там от знания своей непобедимости в секторе для прыжков в высоту. На убогом районном стадионе то ли мальчишки нормы ГТО сдают, то ли идет мелкое школьно-районное первенство. Я коряво завис в этом выцветшем стоп-кадре на уровне не сбитой еще планки, пацаны вокруг смотрят, продрогшие, в кепарях, в задрипанных шароварах, кто и с голыми ногами — тренировочных костюмов то поколение отроков еще не знало. И не видно, между прочим, ни одной девочки — учились-то раздельно.
Нынешние художественные фильмы о тех временах сплошь и рядом не передают истинного облика среды, что была нашим каждодневным бытом, в них как-то слишком все помыто и отглажено, даже и сквозь заявленную бедность упрямо выглядывает благодушная нынешняя удовлетворенность. Почему так? Казалось бы, как просто воспроизвести портрет времени — достаточно постановщикам повторить
