— Это ничего не значит, — отвечала она. — Всего лишь формула, ритуальное обещание. Пушкин уже сказал это.
— И что?.. Повторить невозможно?
— Пушкин — наше всё. Остальное — обычное эпигонство.
Потом они засыпали. Валентина — позже. Она глядела на спящего чужого ей человека и думала отвлеченно и почти официально, как будто была одета. Думала о том, как с возрастом становится всё труднее найти мужчину. И не потому, что ты сама утрачиваешь привлекательность — хотя конечно, да, наверное, и это тоже. Годы женщин просто изничтожают.
Но, просыпаясь, видеть его лицо, улыбающееся, мятое от сна, в уголках глаз влага — нужно умыться, табачное дыхание — почистить зубы… Это совсем не то, что бывало раньше, когда твой друг, отнимая руки, которые только что сплетал с твоими, приподнимал свое юное лицо, овеянное сном, от подушки. У нее такое было в жизни. У нее был один мужчина.
И пусть на щеке у него и тогда мог красоваться отпечаток белья — лежал ничком — но этот отпечаток не делился поперек морщинками, он пролегал по подбородку не набрякшему, в щетине, а чистому, покрытому легким юношеским пухом. Вот так проснешься однажды, и увидишь рядом с собой человека, и поймешь, что ты не помнишь его лица юным — до чего посторонним покажется оно в этот момент. Нет, любить лучше с юности, изначала, измлада.
Она понимала в этот самый момент, обрушиваясь по частям, как бесшумно взорванная крепость, в море сна, что мысль ее ложна, или более того — неправдива, неправедна.
— Я не собирался просто поблудить с тобой, — с горечью говорил Сергей на утро, мешая сахар звенящей ложкой в стакане с отколотым краешком. — Не бойся меня, и не бойся рожать. Кому мы будем нужны, кроме наших детей? Государство о нас не позаботится!..
Валентина теперь казалась себе теперь очень старой. В свои почти тридцать. В восемнадцать, девятнадцать, двадцать ее не остановило бы отсутствие жилья, быта, стиральной машины. Да, собственно — и не остановило. Безо всяких «бы». Но она повзрослела и поумнела. «И лишилась воли к жизни», — сказала бы она, если бы было, кому.
Шелудивый пес проковылял за окном, ловя взгляды прохожих просящими глазами. Вот и она такая же, сутулится на перекрестке — одинокая женщина, как побитая собака, выгнанная в дождь, сиротливо поджимающая некогда пышный хвост в репье между мосластых лап.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Cola.doc
— Ты знаешь, я ужасно сглупила, — сказала Алена. — Ужасно.
— А что такое?
— Я позвонила врачу и спросила, можно ли тебе прийти. Она ответила — ни в коем случае.
— Почему это?
— Не позволяют. Не знаю. Заведение-то ведь специфическое… Никаких друзей.
— А ты? Тебя пускают?
— Я — жена. Это совсем другое.
— Но все равно поедем. Попробуем…
Больница имени Кащенко и действительно оказалась похожа на Третьяковскую галерею — на большой больничной территории раскинулось мрачное здание из темного красного кирпича.
Алена достала из сумки бахилы:
— Если они не будут нас обеих пускать, ты пойдешь одна.
— Ты так говоришь… Как будто «оставь надежду».
Алена тоже улыбнулась:
— Просто Дмитрий хотел тебя видеть.
Но медсестра в зеленом халате даже не спросила, кто они, а выкрикнула в глубину коридора фамилию и открыла деревянную дверь.
Алена и Валентина оказались в высоком помещении, где стояли столы. Здесь уже сидели больные и посетители — за каждым столом по две пары. Игрушки из пластилина, выстроенные на этажерках по углам комнаты и неловкие, похожие на детские, рисунки, бросились в глаза. Дверь в конце комнаты открылась, и показался Дмитрий — он был хмур, но другим его редко кто и видел, наверное.
В больничной клетчатой пижаме поверх свитера, и бесформенных штанах, он подошел обычной прыгающей походкой, кивнул Алене и протянул руку Валентине, отвечая на ее приветствие.
Они сели за стол. Алена извлекла из сумки купленную у метро снедь: блины с начинкой, шоколад, рулет с повидлом, бутылку «Колы». Еще у метро произошел такой разговор: «Может быть, сок лучше?» — «Я уже устала бороться за здоровый образ жизни. Думаю, эта отрава — пустяки в сравнении с этими лекарствами, а любит он газировку, что поделать».
Дмитрий сразу начал есть, и аппетит у него был хороший. Он не выглядел ни истощенным, ни вообще каким-то особенным.
— Читаешь что-нибудь? — спросила Валентина.
— Да, двухтомную «Историю человеческих заблуждений», — ответил он.
— Двухтомную? Ничего себе.
— Глупость, конечно. Но надо же что-нибудь читать. А то отобрали Псалтирь, — он улыбнулся. — А наизусть… Не очень-то. Трудно сосредоточиться. Что-то как будто не то с памятью… Какая-то ерунда. Говорят, препараты…
— Конечно, препараты, — сказала Алена. — Когда мы подлечимся, и выйдем отсюда, память восстановится.
— Мы уже никогда не выйдем отсюда, Аленушка, — он тепло, ласково, осторожно улыбнулся ей.
Валентина почувствовала, как в ее собственном сознании что-то надорвалось и расслоилось, она оказалась как бы в двух вселенных одновременно: в одной вместе с Аленой, вместе с Лоттой, Виталием, Иваном, Сергеем, Егором и всеми, кого знала, и где они все понимали друг друга. А в иной — вместе с Дмитрием, где его никто, кроме нее, не понимал. Или не хотел понять, делал вид, что не понимает.
— Не говори ерунды, — заметила Алена.
— Конечно, ты выйдешь, — произнесла и Валентина.
— Как можно выйти откуда-то, где находится весь мир? Ведь по-настоящему здоровые люди все здесь.
— Надеюсь, ты не слушаешь, что они тебе тут говорят? — спросила Алена.
— Кого же еще слушать, как не того, кто оказывается рядом? Может быть, их устами говорит с тобой Господь.
— И давно ты веришь в Бога, Дима? — спросила Валентина.
— Давно или недавно — я уже сам не знаю. Просто однажды я стал ощущать очень близкое присутствие Бога. А впервые нечто подобное посетило меня в раннем детстве. Понимаешь, наши поступки перестали казаться мне разумными, объяснимыми. Деньги, работа, семья, всё это не то. Всё это, понимаешь, неправильно устроено, сплошной тупик. Прости, Аленушка.
— Я тебя, конечно, прощаю! — воскликнула Алена таким веселым тоном, что стало почти физически больно от этого последнего, отчаянного наигрыша. — Подлечишься и выйдешь. Мы снова будем вместе.
— Я говорил ей, что ей лучше оставить меня. — пояснил Дмитрий Валентине. — Раз уж всё так и такой вот путь передо мной. Я даже гнал ее, обижал ее, говорил ей непростительные слова.
По лицу Алены заструились слезы.
— Не слушай его, Валя. Сам не знает, что говорит. Когда ты выздоровеешь, то сразу поймешь, что не хотел говорить ничего подобного. Ты выздоровеешь.
— Я не выздоровлю, Алена. Ведь я не болен.
— Нет, ты болен.
Валентина накинула на Алену пальто, надвинула шапку, кое-как оделась сама и крепко взяла ее за локоть. Дмитрий улыбался и гладил Алену по голове. Они уходили. Его отнятая рука неуверенным
