движением нашарила карман, чтобы не повиснуть в пустоте.
— Опять я не выдержала, — проговорила Алена на крыльце. — Серьезно, ты знаешь, мне кажется, что мне самой нужен психиатр. Сумасшествие — заразная болезнь. Когда ты начинаешь сходить с ума, близкие верят тебе. А потом уже трудно различить, где болезнь, а где правда. А потом вдруг видишь, что сам уже за гранью.
Валентина кивнула. Посмотрела на носки ботинок. Левый шнурок развязался.
— Мы зашли очень далеко по этой дорожке. Конечно, я ведь не давала ему шагу ступить. Прочитывала все его дневники, наброски и письма, даже адресованные не мне, и следила, куда он ходит, не давала побыть одному — кто бы это выдержал?
Прядь, выбившаяся из-под Алениной шапки, полоскалась на ветру.
— Но пойми, мы все так боялись… После этой его попытки — когда думали, что просто не довезем, просто не проснется… И потом, взял манеру гулять подолгу — уходит с утра, а ты думай весь день, придет вообще или нет. Может, бросился с моста? Попал под машину? Убили?..
Валентина поглядела в ветки деревьев. Запутавшись, там рвался невесть как оказавшийся здесь зеленый воздушный шарик.
— Но ведь он жив. С ним даже, кажется, всё в порядке. Ну, более или менее.
— Человек жив, и с ним всё в порядке, — сказала Алена. — Просто это уже не он.
Сквозь степную явь просачивался сон в метро, карта линий, как надоедливая янтра, впивалась в глаза, проникая сквозь веки, а вокруг продолжался свист и топот, и храп, и издевательский смех, и гортанная речь из вскликов, на незнакомом языке, и только когда она вошла в подъезд, все затихло.
Но она знала, что это еще не конец.
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Tverskaya.doc
Делать стало вдруг нечего. Вечера превратились в яркие дни, дни — в сумрачные утра. Вечером Тверская полнилась резким ветром. Он дул в глаза, в ноздри — ни дышать, ни смотреть. Автомобили катили сплошным потоком, по их обтекаемым телам струились огни — лампочки, раскинутые праздничной сеткой над дорогой, яркие вывески, витрины, елки, сверкающие всеми цветами — одна заслоняет памятник Юрию Долгорукому у красного здания мэрии, другая, как маяк, возвышается в глубине улицы, на Охотном ряду. Огромный плазменный телевизор — бросче любой реальности, приковывает неотрывные взгляды, хлещет рекламой.
— Нет. И всё. Тут, — чеканила Валентина, с ненавистью глядя в слепую морду телевизора.
— Да! — восклинкнул Сергей, схватил ее за плечи и развернул к себе. — Пожалуйста, да!..
Так уже четверть часа, а может быть, полчаса, они шли вниз по улице, останавливались, возобновляли движение, отставая, догоняя друг друга — направлялись в воронку площади, где, как в калейдоскопе, закручивались и огни, и автомобили, и елки.
— Я не знаю, как тебя убедить.
— Меня не нужно убеждать.
Они скандалили. Орали. В шуме улицы было почти неслышно, глухо, как в одеяле.
— Почему нет? Почему? Тебе другой мужчина нужен, да?
— Мне никто не нужен.
— Не ври!..
Прохожие не оборачивались на парочку — здесь все время кто-то визжит, выделывается, поет, играет на странных музыкальных инструментах, выясняет отношения, плачет, хохочет.
— Это все из-за квартиры, да? — закричал он, оглохший в автомобильным чаду. — Из-за того, что у меня нет квартиры? Так?
— Нет!..
— Тогда почему?
— А хоть бы из-за квартиры — мало? — Заорала она. — Я куда должна? Что ты мне предлагаешь?
— Дура! Я предлагаю тебе жизнь. Я себя тебе предлагаю. Я предлагаю тебе единственного мужчину твоей жизни, который будет любить тебя, когда ты состаришься.
— Отстань!
— Отстань, я не состарюсь? Посмотрим!
— Обязательно состарюсь. И все равно отстань.
— Обойдешься. Ты не можешь меня послать.
— Могу.
— Не можешь. Не будешь спать со мной — значит, будем встречаться в кафе, на бульварах, в кино.
— И долго?
— Долго.
— За каким чертом?
Он схватил ее за руку — она вырывалась, он был сильнее, и, смеясь и плача от невозможной глупости происходящего, они шли рядом.
— Отпусти, больно!
Он втащил ее во двор, где дома стояли со сквозными подъездами.
— Заперто.
Они не глядели друг на друга. Шли, как голодные животные — он рванул дверь, поддалась: замок с той стороны слетел с дряхлых петель. Маленькая клетушка, дверь на лестничную площадку, закут, где останавливаются лифты. Со стен лупится краска, ветвятся причудливые крокелюры.
Он швырнул ее в эту коробку, привалил к стене и рванул короткую синюю курточку — коротко клацнули кнопки.
— По… послушай, — проговорил он ей в ухо, тихо, заикаясь, переводя дыхание. — А давай у нас с тобой будет сын? Мне нужен сын. И я хочу твоего молока — просто, попробовать на язык. Слышишь?.. Твоего молока…
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Anyway.doc
Когда Алена и Валентина вновь собрались навестить Дмитрия в больнице, они уже не сомневались, что их пустят.
Но врач — в тот день в отделении дежурила врач — отказала наотрез:
— Вы — проходите, а вы — останьтесь! Не разрешаю.
Валентина попробовала еще возмутиться:
— Какое вы имеете право?
— Только матери и жене, я сказала!..
Они вышли за дверь, и Валентина самой себе не посмела признаться, что испытала облегчение. Она извлекла из рюкзака какую-то снедь, приготовленную для Дмитрия, сняла только что надетые бахилы и сказала Алене:
— А помнишь, как мы ехали к нему в деревню, и это было, кстати, совершенно так же, как сегодня ехали сюда. Ну ведь правда. Он и тогда был где-то далеко, и он нас ждал. А мы в любом случае к нему едем. Представляешь?
C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum
Nectary.doc
