дороги. Вот в эти-то 4 дня, проведенные в молитве в монастыре, на 24 окт. я всегда привыкла слушать у себя дома за всенощной Акафист Пресв. Богородице — «Всех скорбящих радости». Желая и здесь исполнить то же, я, после вечерних молитв, позвала в свою комнату молодую монашенку Ефремию, племянницу м<онастырской> казначеи Макарии (ее-то комнату я и занимала). Мы с любовью прочитали Акафист и расстались. У нее в келье так хорошо: много образов, неугасимая лампада и прекрасная икона «Всех скорбящих радости». Я хорошо, спокойно заснула и, проснувшись в самую полночь, вижу в комнате как будто дым и в нем три ангела в человеческий рост — я так была поражена, что привстала на постели и вытянулась вперед, чтобы ближе видеть… но увидела как бы рассеявшийся дым и лампадку, светло горящую перед св. иконами.
Не буду спорить, что в этих видениях участвовало только мое воображение, молитвенно настроенное, но только я всем бы пожелала насладиться этим божественным видением, и тогда они поняли бы всю отраду моей грешной души! Я знаю, что многие испытывали такое же райское удовольствие! Но то — люди чистые, угодившие, или угождавшие, Богу — как наша св. старица игуменья Агния, которая сподобилась слышать и голос от св. иконы Тихвинской Б<ожией> М<атери> (об этом будет сказано). А я-то, окаянница, — за что удостоилась такого милосердия Божия?!
гако я слишком удалилась от моего отрочества, пора возвратиться и доходить до первого замужества. Привыкнув поверять свои сердечные тайны дедушке, Ил. Вас. Орлову, я начала жаловаться на первый предмет моей страсти П. М. Щепина. Он был выпущен из школы двумя годами ранее меня и как молодой талантливый человек был везде хорошо принят. Он знал прекрасно музыку, сочинял, пел и даже писал стихи. Близ нашего училища, на углу, на Петровке жила известная в Москве ста-Руха Ан. Ив. Анненкова (мать сосланного декабриста Ивана Александровича), очень богатая женщина, у которой: «Воспитанниц и мосек полон дом!» Вот одна из пер-вЬ1х, т. е. из воспитанниц, начала завлекать моего жениха, и он, вероятно, не имея на нее видов, все-таки по самолюбию радовался, что его принимают в таком знатном Доме, и очень часто бывал у них. Кстати, и постоянный доброжелатель мой Ал. Ник. Верстовский — всеми силами старался отвлечь его от меня, имея на меня свои, корыстные виды, а его желая женить на одной из сестер Репиной. А тут и Ил. Вас. начал свои маневры… С сердечным огорчением рассказывал мне, как он видел или слышал про разные авантюры Щецина: и колечко-то ему Map. С. подарила… и там и сям за ним ухаживают… словом, чуть не плакал со мною, сокрушаясь об его измене… и тем понемногу вытеснил его из моего сердца!.. Во мне и самолюбие заговорило, тем более, что ухаживателей было многое множество. Припоминаю П. И. Борегара, он содержал в театре буфет и был очень состоятельный, умный человек и красив собой! Я сказала И. В., что он сватается за меня… и тот отвечал: «Ну что ж, и прекрасно. Когда ты будешь играть хорошую роль и мы придем в буфет выпить за твое здоровье шампанского, Боже сохрани, если он подаст дурного — сейчас бутылкой в рожу!..» Вот уже и разочарование! Как же можно идти за такого, кого могут бить по роже? Отказ! А признаюсь, он мне нравился, и впоследствии я была дружна с его женой и любила детей его. Другой — купец Михаил Кузьмич Сыч-ков. С этим я почти никогда слова не сказала, но он мне нравился более других из купцов… Припоминаю только Лухманова, он был знаком с братом, поэтому и я его знала и видела его ухаживание… а другие страдали издали и не смели приблизиться к своему светилу. О Сычкове и его любви, которую я и сама замечала, говорил мне один из театральных, Бардин. Сычков был с ним знаком и просил его содействия. Надо сказать, что Бардин был церковным старостой в маленькой бедной церкви Св. Сергия в Крапивках. Это было близ дома кн. Вяземской, где служил мой отец и куда я приходила из школы по праздникам, а летом по болезни и жила подолгу. Всегда ходила в церковь Св. Сергия и там постоянно глазел на меня красивый Сычков! Бывало, Бардин пойдет с тарелкой и, подойдя ко мне, говорит: «Посмотрите, молодой-то человек пол простоял!., я скоро буду чинить на его счет!..» И действительно: камень опустился к стене и он, как богатый человек, дал денег на поправку пола. Или подойдет, бывало, и просит: «Дайте что-нибудь кроме грошика… нет ли какого гостинцу?» И да простит мне Господь эти глупости! Иногда я положу ему на тарелку конфету… а он ее под тарелку и преподнесет как дорогой подарок М. К. Смотрю, тот уже не кладет, как всегда, серебра, а вынимает бумажник и кладет ассигнацию! И о нем спросила я доброго дедушку: «А чем он торгует?» — «У него большая оптовая торговля мукой. Вот и прекрасно! а я всегда беру муку гуртом Тогда буду к нему ходить… только заранее говорю — извини, если тебе когда-нибудь придется отчищать его: если мука будет нехороша — я без церемонии принесу назад и весь мешок высыплю ему на голову!..» Новое разочарование!..
Тут вскоре меня выпустили, и, правду сказать, я так была занята… так увлечена службой и успехами на сцене, что, право, все любви вышли из моей головы. Я всецело отдалась искусству и была обременена ролями! Только еще повторю, что, по ненависти и зависти ко мне Н. В. Репиной, мне только случайно попадались первые роли. Репина сама была прекрасная артистка и потому понимала, что, играя первую, блестящую роль, для нее выгоднее, чтобы и др. роли исполнялись хорошими артистами, поэтому если где случалась вторая женская роль, то всегда мне ее отдавали — для лучшего ансамбля.
Гать Репиной была очень дружна с моей матерью, бывало, придет и рассказывает: «Ох, матушка, Марья Михайловна, как моя Надя-то не любит твою Парашу! Вчера я ночевала у них и слышу, после спектакля приехали они и сели ужинать… а твоя-то что-то хорошее представляла… так Надя весь ужин ругала Ал. Ник., зачем он ей дал такую роль?..»
А другие, зная ее ненависть ко мне, пользовались ею таким образом: бывало, придет (так делала одна мать по вступлении ее дочери на сцену — кроме подарков, приносимых всеми и отовсюду, она как лучший дар для Н. В. приносила клевету на меня), начнет плакать и причитать: «Бесценное вы наше сокровище! добрая Н<адежда> В <асильевна >! сжальтесь над моей бедной девочкой!., только что вступила… еще не привыкла… разумеется, делает ошибки… а Пр. Ив. нарочно сядет вперед на репетиции, смеется и конфузит ее!» Этого порока за мной никогда не бывало. Я так любила искусство, что радовалась всякому новому таланту и всегда старалась сказать доброе, полезное слово! Эта привычка, по-моему, хорошая, а люди говорят— дурная! «Что вам за дело — кто бы, что бы ни делал, до вас не касается — вы и молчите!» Согласна, и даже знаю, что слово — серебро, а молчание — золото. Но все думается, что добрым словом — сделаешь доброе дело… а иногда выходит наоборот.
Вот однажды, когда эта матушка пришла к Репиной и за обедом клеветала на меня, Верст, и вздумал вступиться, бьш убежден, что этого никогда не было, и желая успокоить мать, но Н. В. так разозлилась, что пустила в него тарелкой! Тут же сидела ее мать, все это видела… и прибежала к моей — просить, чтобы она уговорила меня не смеяться над С. и тем не вредить себе по службе. Моя умная матушка была уверена, что этого никогда не было, и передавала мне подобные катастрофы только для шутки.
Недолго пришлось мне погулять вольной пташечкой… недолго пришлось Верст, и Реп. заманивать и опутывать меня сетями, которые я очень видела, понимала и не вдавалась в них. По выпуске из школы — Репина сделалась очень нежна ко мне: бывало, в театре, всегда попросит меня в свою ложу, а мы без церемонии сидели и в галерейке, что над царской ложей. А если хорошая, новая пиеса — как оперы «Роберт-Дьявол», «Аскольдова могила», «ком<едия> «Ревизор» и др., когда надо купить билет, то я всегда сидела в местах за бенуарами. Там и одеваться парадно не надо, и кушать фрукты и конфекты не стыдно… А сидя в ложе Репина, нам беспрестанно подают то то, то другое… И когда скажут, что это от Потемкина или другого лица, ухаживающего, но не любимого мною, — я всегда велю благодарить, раздам все присланное и сама ни до чего не дотронусь.
Увы! в это время я и не подозревала, что сердобольный дедушка начал уже сильно ухаживать за мною… и, как я после слышала, что Потемк. очень злился, видя, что его угощения я передаю между прочими и Орлову, который, в антракты, приходил к маме в ложу: «Уж давала бы другим, а не этому жеребцу, который хочет жениться на ней». И многие это говорили, а я и ухом не вела! Наконец, как теперь помню, это было в июле 1835 года, просит меня к себе наша инспектриса Ел. Ив. де Шарьер. Начинает говорить мне, как она всегда меня любила и любит!.. Как она боится за меня, слыша и видя, какие опасности окружают меня!.. «Твои родители люди посторонние, они не видят, как тебя, молодую, неопытную, стараются заманить в сети и погубить, как гибли — многие! ты сама это видела и знаешь. Я всегда радовалась, что у тебя был жених, которым я всегда считала Щепина. Жаль, что он по выходе из школы переменил свои мысли!.. Впрочем, для тебя он не блестящая партия. Тебе надо человека умного, солидного, дворянина, чтобы при случае он всегда, везде и во всем мог защитить тебя!.. Что ты думаешь об Ил. Вас. Орлове?..» — «Да он наш дедушка!» — «Ну да, когда ты была ребенком — он был твой дедушка; а теперь тебе 18 лет, ты уже девушка — невеста, и мне бы очень хотелось, чтобы ты вышла замуж пораньше.
