Васильцовский и др. были тут же. Директор после рассказа еще меня поблагодарил и, обратясь к Верст., спросил: «Есть ли ей бенефис?» — «Еще не было распределения». — «Назначить в лучшее время!» Так и было: бенефис назначили в ноябре, сбор был прекрасный, а Гедеонов остался моим врагом, не только до смерти, но и после смерти, что я узнала только 8 сент. 1885 года.
Расскажу для шутки. Были мы на храмовом празднике Рождества Пр. Богородицы у племянника моего второго мужа Ф. К. Савина — предводителя дворянства Ст. Петр. Уткина — в его деревне в Сигу. Туда приезжали из Покровского (имение Казиных) две сестры барышни Ка-зины, всегда живущие в П. Б. и в первый раз приехавшие погостить к тетке Пр. Дм. Коптевой. От нечего делать меньшая сестра вздумала занять молодежь верчением столов, а у нас в провинции слыхали и читали об этом, но никто не решался приступать к действию. Круглый столик на трех ножках нашли в моей комнате и уселись. Через некоторое время — мы слышим говор, смех и идем посмотреть, что там делается? Старших было трое: я, А. В. Фиглева, племянница игум. Агнии и хозяйка дома, сестра предв. Ел. Петр. Казина. Все три более или менее истинно верующие и молящиеся. Увидав их занятия, я первая сказала: зачем они занимаются такими пустяками?., и что может сказать им стол? Зачинщица дела, Александра Алексеевна, отвечала: «Да мы так, шутя, спрашиваем, а он так, верно, отвечает». — «А кто же это он?..»— «Епишка с хвостиком, как я его называю». — «И что вам за охота говорить с ним?»— «Да это весело… ну спросите что-нибудь, пожалуйста, спросите!» — «Хорошо, выйдет ли Лидия замуж?» А эта Лидия, девушка лет 20, также держала стол. Спрашивали по алфавиту, стол ответил «нет». «Почему?» И он так ясно, крепко стукнул на словах: г. л. у. п. а.! Разумеется, мы невольно смеялись, а я прибавила: «Болван! еще смеет браниться». Тут они начали снова свои вопросы: «Сколько нас в комнате?» Он простучал: 6, а нас было 7. «Дурак, и счету-то не знает», — сказала я. Они повторили вопрос — ответ тот же. «Ты, верно, сердишься?» — «Да!» — был ответ. «Кто же тебя огорчил?» И он отбивает слова: П. а. ш. к. а… «Ах, негодяй! и он смеет так называть меня», — сказала я смеясь. А он продолжает… С. А… Мы думали, что он говорит мою фамилию «Савина», а он продолжает: п о ж н и ц а!
А у нас в это время только что устраивалось машинное производство сапог и башмаков, против которого я сильно восставала. Но меня, конечно, не послушались, а кончили тем, что на следующий же год производство прекратили. Д. Д. Свицкой, почти насильно навязавший Ф. К. это дело и управлявший им без толку и без смыслу, остался в стороне, а наш торг. дом потерпел убытку тысяч 30 и более. Итак, выслушав эту брань, мы посмеялись… хотя, признаюсь, очень удивлялись, слыша уже вечером, из другой комнаты, как на вопрос, кто украл года два, три тому назад немного серебра и др. ничтожные вещи из комода у хозяйки Ел. Петр., стол сказал имя, отчество, фамилию, что передано отцу (перекрещенному жиду), а этот передал другому жиду, там-то живущему, и сказал имя жида. Все оказалось верно, только дело не начинали, по ценности оно того не стоило. На вопрос Ан. Вас: «Кто сделал у меня в деревне покражу в прошедшем году?»— «Ваша горничная». А на вопрос Лидии, кто украл серьги ее матери, он ответил: «Я не сыщик». За ужином много об этом говорили, и m-lles Казины рассказывали, как давно в этом упражняющиеся, что можно узнать, кто говорит с ними. Жаль, что я этого не знала, стоило бы спросить. Я уверена, что меня бранил человек, не любивший меня в жизни. Наутро я уехала; барышни опять занялись этим греховным занятием, а Сг. Петр., увидав их за столом (которого, скажу к слову, я не позволила ставить на ночь в мою комнату), просил их сделать вопрос: «Кто вчера бранил тетушку Пр. Иван.?» Сам взял бумагу, карандаш и написал по стуку «Гедеонов».
Вот теперь мы и обратимся к причине этой ненависти. В 1842 или 43 году Гедеонов по известной силе, которую он имел у госуд. Ник. Павл. (известной по угождению слабостям человеческим), выпросил себе директорство и в москов. театре, что много способствовало его наживе — разными проделками и даже сожжением Большого театра — в чем, как и в других делах, ему содействовал Верстов., потому он и остался служить, а Репина вышла. Он тотчас же на ней женился, купил хорошенькое имение под Москвой и думал, обеспечив свое состояние, нажитое незаконным образом, дожить до смерти в тишине и спокойствии. Но праведный гнев Божий еще на земле осудил его на страдания: Репина умерла от пьянства, а он от тяжкой болезни… Когда Гед. в первый раз приехал к нам директором, все, зная нашу П. Б. историю, ожидали, как он будет обходиться со мною, и я к этому приготовилась. Он был со мной очень холоден, и я также. Мне бояться было нечего, тогда я не имела соперниц и была любимицей Москвы. Начал он возить в Москву свою Андреянову, которая совсем уничтожила прелестную Санковскую. Обирала она деньги страшным образом, тут и всем нам доставалось. Берегов, прежде в угождение Репиной, а теперь желая подслужиться директору, тоже делал мне разные каверзы! Видя все это, мы с мужем стали подумывать, как бы отойти от зла и сотворить благо. Даже и родители мои видели, что «против рожна прыть нельзя», и более всего боялись за мое здоровье. В эти же годы приезжал в Москву большой друг моего брата Н. Н. Солодовников, известный миллионщик! При жизни старшего брата он ничем не распоряжался и не имел денег даже на то, чтобы заплатить за билет в театр. Как-то познакомился с братом, и тот чем мог одолжал его, но, конечно, не из будущих видов и не из процентов. Пример нашего доброго, честного отца был и есть всегда перед глазами: помогать кому и чем можем, не ожидая и не требуя воздаяния. Так было и с братом, когда Солод, после внезапной кончины своего брата сделался вдруг обладателем миллионов и на словах готов был озолотить брата — он отклонял разные его обещания и после также внезапной смерти Н. Н. ничего не получил, хотя тот говорил давно, что у него сделано духовное завещание, где никто не забыт, особенно крестник его, старший сын брата Николай Ник. Куликов. Завещание не нашли, деньги разобрали; один — за мошенничество был сослан в Сибирь, другой откупился, а мы все остались только при своем честном имени, да у брата осталось хорошенькое костяное лото, которое он мне подарил. Я говорю «мы», потому что чуть-чуть сильно не пострадали от его обещаний. Приезжая в Москву и бывая всегда у нас и особенно у родителей наших, он слышал все наши невзгоды и очень меня упрашивал оставить театр, говоря, что, из дружбы к брату и всему нашему семейству, он готов обеспечить меня. Даже однажды в подтверждение своих слов при муже и родных написал, что я буду иметь все нужное, где бы ни жила, и получать 1200 руб. деньгами. Я поблагодарила его, разорвала расписку и сказала, что если я решусь оставить театр, то еще так молода, что могу и в провинции обеспечить себя.
Между тем дела по театру все более и более становились невыносимы, и мы решили, что муж по болезни выйдет на половинную пенсию, он уже прослужил более 15 лет и имел на нее право. В начале 1844 г. он ее получил, и мы были хоть немного обеспечены.
В этот же год снова привозит Гед. Андреянову, ставит в ее бенефис новый балет «Дева Дуная», тратит на него 60–70 тысяч. В афишах печатают: «В первый и последний раз перед отъездом г. Андреяновой в Петербург»; сбор по возвышенным ценам полный. Андр. берет огромные деньги и через день снова «по желанию публики» танцует в этом балете, получая 300 р. за представление, и продолжает этот «первый и последний» — десять раз! А мой бенефис — сейчас после ее, через полторы-две недели. Я даю прекрасную драму «Серафима Лафайль» и водевиль. Прошу какой-то безделицы к костюму, мне и всем к моему бенефису отказ! После моего следует бенефис В. И. Живокини; он дает глупейшую пиесу, которая сразу падает, «Зазезизозю», и на всех персонажей делают новые костюмы. Терпение мое оканчивается, а тут еще новый пассаж: дня за 4 до бенефиса назначена драма «Материнское благословение» (La nouvelle Fanchon[38]). У меня первая и любимая роль — Марии. Мы часто играли эту пиесу, смотрю, у меня савоярские башмаки (стоят рубль, много полтора) порядочно поизносились. Я посылаю их в контору, прошу новых. Мне возвращают, с ответом, что еще в этих можно раз сыграть. Чаша терпения переполнилась… я беру старые башмаки и лечу в контору. Прохожу в комнату директора — там Берегов, и Васильцовский, управляющий конторою. Гедеонов встал, сделал несколько шагов ко мне, но я, не ожидая его вопроса, показываю ему старые башмаки и начинаю следующий монолог: «Ваше превосх., вы видите, как стары и худы эти башмаки (а я еще постаралась их потереть и поцарапать). Я посылаю в контору просить новых, и мне отказывают. И кто же? Ал. Васильц<овс-кий>, который любил и всегда ласкал меня с поступления моего в театр, училище, когда мне было 9—10 лет, и теперь из угождения вам он мне отказывает в башмаках (бедный Ал. Дм. покраснел!). Меня бы не удивило, если бы это сделал А. Н. Верст., тот всегда меня притеснял, из угождения Репиной. А теперь, для вашего удовольствия, делает мне всевозможные неприятности (у Верст, налились желчью глаза). А вы привезли свою Андреянову, потратили на балет более 60 тыс., обманули публику, сказав, что представление первый и последний раз, и теперь платите по 300 руб. и, конечно, тем разоряете москов. дирекцию. Бенефис Вас. Иг. после моего — ему делаются для дурацкой пиесы все новые костюмы, а я даю хороший, полезный для дирекции спектакль,
