и мне во всем отказывают. Подумайте, каково же переносить это первой артистке, не удивляйтесь, что я раздражена. Вы недавно сами видели, как трудно удержаться от гнева. Я слышала, что на репетиции принесли m-elle Андреяновой лиф и ей цвет не понравился, так она этот лиф бросила кому-то в лицо (это ему самому), и ей ничего не сказали. А я еще слишком терпелива! благодарю вас за все!» Он побледнел, а я откланялась и вышла. Чиновники в конторе слышали этот разговор, и добрый бухгалтер Юргенес с ужасом спросил: «Что это вы, Пр. Ив.?» — «Ничего, так лучше!» — отвечала я и ушла.
Окончив бенефис, по обыкновению с пользой и славой, приехав домой, я положила себе за левое ухо, на бывшие железы, пластырь (Papier Fayar). Я знала, что при моей нежной, раздражительной коже она сделает свое дело. На другой день посылаю записку о болезни и жду доктора. А надо сказать, что нас никогда не лечил театр, врач. Он приехал и пришел в ужас, что у меня щека покраснела и высыпала сыпь! Он сказал директору, что я действительно больна и играть не могу… Это было в ноябре месяце… театр в разгаре… мой репертуар главный, кем ни заменят, в публике ропот, брань на Гедеонова… (а он уже уехал). Так дошло до поста, и я сейчас подала отставку[39]. После некоторых переговоров я окончательно отказалась и в 1845 г. совсем оставила сцену. Мне было 30 лет.
В это время приезжал в Москву Н. Н. Солодов, и очень радовался, что прекратились мои театральные страдания! Упросил мужа приехать в Петербург на праздник Светлого Воскресения и остановиться в его доме. Мы так и сделали. Но с первых же дней, видя все окружающее, мне сделалось тяжело и неприятно. Н. Н. имел странный, неровный характер, а мой Ил. Вас. раздражительный и любящий во все вмешиваться. Он беспрестанно делал замечания: то то не так, то другое нехорошо. Н. Н. молчал, но, видимо, сердился. Тут еще жила актриса Левкеева, и, как мне объяснил брат, для того, чтобы Солодовникова не считали неспособным любить женщину и что он может быть таким же гражданином в обществе, как и другие, о чем он сильно хлопотал и много потратил денег, но все напрасно: гос. Ник. Павл. ни за что не хотел для него изменить закон, не допускающий некоторых раскольников до права гражданства. Тут мне стало еще тяжелее… Я боялась, что и меня будут считать ширмой и подумают, что я пользуюсь его богатством. С большим трудом прожили мы недели две до Пасхи, и никогда я не забуду этой ночи, единственной во всей моей жизни! Надо сказать, что по благости Божией во всю мою долголетнюю жизнь только один раз, на 13 году, я была в больнице, во время Святой недели, и помню, как, глядя в окно на церковь Ржевской Божией Матери и видя торжественный крестный ход, когда начинают петь «Христос Воскресе!», я плакала, что меня там нет… и слезы облегчили мое детское горе, а у Ник. Наз<аровича>, придя из церкви, я заливалась горькими слезами, смотря, как при восходе играет солнышко. Да, именно — играет! Мне в жизни много раз удавалось видеть восход солнца и на суше и на море, и я нарочно делала сравнение и всегда замечала, что в обыкновенные дни — оно восходит тихо… плавно, а в Светлый день, как будто немного колеблется… прыгает. В этот же день я выразила желание переехать на Адмиралтейскую площадь, в гостиницу «Лондон», чтобы после праздника ехать в Москву. Так и сделали. И я, бывши в грустном настроении, бывало, сижу у окна, смотрю на гуляющих (балаганы строились на Адм. площади) и горько плачу, видя, как под вечер какой-нибудь франтик, прекрасно одетый, подбежит к торговкам съестными припасами, купит на копейки кусок печенки и черного хлеба и спешит, оглядываясь на все стороны, проглотить свой, м. б., завтрак, обед и ужин! А иногда невольно смеялась, видя, как какая-нибудь судомойка идет под руку с кучером, одета в сарафан и рубашку, а на руках белые лайковые перчатки барина и прекрасный зонтик барыни. Сядут они на качели, она распустит зонтик, и видно, что они по-своему блаженствуют!.. Так, сидя у окна да гуляя в дурную погоду, я и простудилась: у меня сделалось воспаление в мозгу, в кишках и тифозная горячка!.. Оставаться в гостинице было неудобно и слишком дорого. Муж побежал и с трудом нашел квартиру на Гороховой, во дворе и в 3 этаже. Меня кое-как перевезли. Брат прислал театр, доктора Гейденрейха, другие знакомые доктора Иноевса, он и лечил меня до конца; от сильного шума в голове я ничего не слышала и была без памяти. Чтобы привести меня в чувство, когда приезжал доктор, мне клали на затылок хреновые катаплазмы. Из Смольного со вдовьей половины взяли Сердобольную ходить за мной, и, когда я приходила в себя, все целовала надетый на ней крест с изображением иконы Б<ожией> М<ате-ри> «Всех скорбящих радости». Стала просить, чтобы мне привезли эту чудотворную икону. Мне сказали, что надо будет это сделать как можно раньше утром. Св. икону следовало везти мимо дворца, а импер. Алекс. Федор., недавно потеряв свою дочь Алекс <андру> Ник<олаев-ну >, не могла равнодушно видеть провозимой иконы, говоря: «Вот и еще где-нибудь страждущие умирающие!» Ей делалось дурно. И дали приказ мимо дворца не провозить икону, разве очень рано утром. Меня посетила Царица Небесная 8 мая. Почтенный священник о. Иоанн, видя умирающую, начал молебен, с водосвятием, очень тихо, а я в это время начала слышать. По окончании, когда мне подали св. воды, я спросила: «Можно мне выпить побольше?»— «Пей, голубушка, на здоровье!..» И я выпила очень много. Поднесли ко мне икону, и я привстала, сама взяла в руки очень тяжелый образ, прижалась к нему головой и крепко, крепко целовала его. И милостивая, бла-госердная заступница наша услышала наши грешные молитвы, и на другой же день я могла встать с постели, а на 10-й, 18 мая, меня с лестницы снесли в креслах и мы, в коляске, поехали благодарить мою целительницу. Когда муж вошел в алтарь, старичок о. Иоанн служил вечерню. Взглянув на Ил. Вас, он узнал его и, думая, что он приехал звать его на погребение, с ужасом спросил: «Что ваша супруга?» — «Приехал благодарить Царицу Небесную
Не за исцеление». — «Господи! велик Бог христианский, — сказал он, перекрестясь. — Я думал слышать о ее кончине». По благости Божией я скоро поправилась, мы наняли другую квартиру, на Вас. остр, в Загибенином переулке, рядом с домом М. В. Загиб <ениной>, урожденной Самойловой, полюбили друг друга и жили, как сестры, даже более, как лучшие друзья!
Не забыть воздать дань сердечной благодарности Н. Н. Солодовникову. Он присылал справляться о моем здоровье своего конторщика Дружинина. Раз, когда никого не было в комнате, он спросил меня: «А много ли у вас денег? Ваша болезнь и эти переезды, вероятно, стоили дорого?» — «Не знаю, деньги у мужа, но не думаю, чтобы их много осталось. Впрочем, Ил. Вас. давно не получал пенсии и, верно, скоро выпишет ее из Москвы». Он ничего на это не сказал, но в скором времени пришел снова и, здороваясь со мной, положил мне под подушку большой пакет и сказал: «Н. Н. просит принять обещанное». В пакете было 10 тыс.! И я, переговорив с мужем, не решилась отказаться от такой помощи, считая себя вправе принять ее. Он помог нам в тяжелые минуты жизни. За то с тех пор и доныне — молилась и молюсь за него.
Имея 10 тысяч обеспечения, муж повез меня в Новгородскую губ., в имение бывшей своей тещи по первой жене г. Бердниковой. Старушка невыразимо обрадовалась, говоря, что я похожа на ее Анюту, и все любовалась мною. От нее мы поехали в имение Н. Н. Теглева, женатого на родной, старшей сестре покойной Ан. Иван., первой жены моего мужа, и тоже давно умершей. У него жила их меньшая сестра пожилая девица Алек. Ив. и как настоящая хозяйка правила всем домом. А дочь Ел. Ник. с мужем Стромиловых и маленькой дочкой не имели никакой цены у родного отца и должны были смотреть в глаза и угождать тетке. А тетушка явно обманывала старика и ухаживала за соседом Г. М. Коковцевым. А этот начал на меня обращать нежные взоры… Я как будто не замечала. Ал. Ив. ревновала. Рядом, в полуверсте, было имение сестры моего мужа Анны Васильевны Теглевой. Муж ее Петр Макарович служил в морской службе, в это время она была вдова и проживала с детьми в Петерб. Еще в начале своего вдовства, когда я служила, они часто приезжали в Москву, гостили у нас, и Анне Васильевне очень хотелось водвориться у меня. Для этого она соблазняла меня знанием своим кулинарного искусства, умением варить варение, заготовлять соления, а главное, вести экономно все хозяйство! А я ни первого, ни третьего — ничего не смыслила и не имела время заниматься этим. Если бы на этом и остановилось, то, м. б., я и уговорила бы мужа оставить их. Но Ан. Вас. немножко пересолила: восхищаясь мной до приторности, она вздумала слишком откровенными рассказами запутать меня, как молодую, неопытную женщину! Начала говорить о прежней жизни своего брата, о смерти его жены… Будто она поела грибов, кем-то из ревности приготовленных, и как она, больная, не могла его видеть, не позволяла входить в комнату и проч. Но я, не расспрашивая о подробностях, просила не говорить о том, что меня не касается. Она хотела своим чистосердечием, состраданием ко мне запутать меня в сети и потом забрать в руки. Но она не знала, что я уже с 12–13 лет недаром глотала всю нашу лучшую литературу и. играла и читала всего Шекспира. Я росла, училась и действовала в самое блестящее время московского театра. Понимая Ан. Вас, я незаметно отклоняла ее намерение и только оставляла у себя гостить кого-нибудь из Детей. Она была в большой бедности, мы ей помогали; старший сын Сергей воспитывался в Аракчеевском кадетском корпусе; младшего, Александра, она не могла сама пристроить и просила меня. Это было в то время, когда, °ставя моек, театр, мы жили в 46 году в Петербурге. Знакомых у меня не было, и я обегала многие присутственные места, отыскивая ему
