Киеве, просил немедленно возвратиться, обещая дать все, что я просила. С этой бумагой я поехала к Дм. Гав. и сказала, что думаю воспользоваться приглашением, до тех пор, пока выстроится новый театр в Киеве, обещая, за внимание публики, приехать, где бы я ни была. Из Киева муж поехал в Москву, чтобы отдать мой дом в распоряжение Щепину, а я поехала с горничной и провожатым в Одессу, и во время дороги вытерпела много неприятностей. В Белой Церкви так разлилась река, что проехать не было возможности. Мы должны были остановиться и ожидать перевоза. На станции я нашла какую-то даму, г-жу Моллер, как она назвала себя, при ней было трое детей, один ребенок у кормилицы и человек. Когда наступила возможность перебраться, она уговорила меня ехать с нею вместе, так как у нее был крытый тарантас, а у меня крытая арба, впрочем, хорошо приспособленная и покойная. Я приняла ее предложение более затем, чтобы иметь приятную и образованную спутницу, а горничная поехала с провожатым. Не помню где, но опять мы встретили разлившуюся реку и снесенный мост. Тут мужики посоветовали нам переехать верхом, но мы решились только посадить на лошадь кормилицу с ребенком, по одному мужику по сторонам вели лошадь, оберегая их; а сами приказали мужикам снять сапоги, надеть их на свои ноги, и так они по страшно бьющим водам переводили нас поодиночке. Других детей переносили на руках. Но и этим еще не кончилось: не останавливаясь и ночью, мы с ней попеременно не засыпали, боясь какой-нибудь случайности. В последнюю ночь, она, кажется, была третья, мы так утомились, что все невольно задремали. Вдруг на каком-то толчке — крах — шкворень пополам! и наш тарантас лежит на боку. Упал он на мою сторону, против меня сидели кормилица с закрытым у груди ребенком, другие дети, узлы и ящики — все полетело на нас. М-те Моллер почти обезумела. Вскочила на нас ногами и в верхнее окно страшным голосом кричала: «Ольга! Ольга!» — называя маленькую девочку, которая была у кормилицы. К счастью, человек скоро вытащил ее вверх, за ней и детей; потом с ямщиком повернули тарантас. Я, лежа внизу всего и всех, чувствовала, что задыхаюсь, и более от мысли, что если мне так тяжело, то что же будет с крошечной девочкой, лежащей под такой тяжестью. Когда подняли тарантас, я с трудом приподнялась, смотрю на кормилицу, она бледна как полотно. У нас была одна мысль, что ребенок задохся. Кормилица не могла пошевельнуться, и я потихоньку начала расстегивать шубу и открывать ребенка. По моему радостному лицу она решилась опустить глаза, и мы увидели прелестную девочку, спящую крепким сном. Ангел-хранитель сохранил младенца от неизбежной смерти. Тут мы провели несколько часов, покуда нам привели волов с телегами. Тащились чуть не целый День, но ввиду минувшей опасности утешались, что все благополучно окончилось, и сами подсмеивались над своим путешествием на волах. И тут еще не конец: приехали в жидовский дом во время их праздника Пасхи, так нам не только не дали куска хлеба, даже впустили в нетопленую комнату и сказали, что сегодняшний день никак нельзя топить. Поэтому надо украсть у них опресноков (мацу), а наш человек где-то ухитрился достать рыбу карпа, по их называемую короб. Никто из нас не знал кулинарного искусства, но кое-как вычистили рыбу, положили в какой-то горшок, в печке зажгли собранные сучья и делали что-то вроде супа, и как теперь помню, когда мы все это кушали, то нам казалось, что лучшего блюда и на свете нет. Наконец, приехали в Одессу, и какова же была досада, когда моя горничная Татьяна приехала в тот же день, и совершенно благополучно. За что же я-то терпела такие муки? Но я не жалела об этом, потому что была полезна для г-жи Моллер и ее детей, что и доказано было нашим постоянным знакомством во все таинственное пребывание ее в Одессе. Я говорю таинственное, потому что она сейчас же наняла себе уединенную дачу, никуда не выезжала, никого не принимала, кроме меня. Бывало, приедет зачем-нибудь в город на самое короткое время, заедет ко мне и, если я свободна, увезет меня к себе. Однажды я приехала к ней и видела выходящего от нее господина, видимо приезжего. Насколько я заметила, он был очень красив, высокого роста и прекрасно одет. Ее нашла немного смущенною, не помню, что-то она сказала мне об этом приезжем и, прощаясь, проговорилась, что, может быть, скоро сама уедет, и это «скоро» наступило в этот же день вечером, как я узнала впоследствии. Не проникая в чужие тайны, мне казалось только одно, что она не была матерью этих детей, а возила их с места на место, вероятно, для каких-нибудь целей их родителей.
Наш сезон шел блистательно и подвигался к концу. Губернатор Алекс. Ив. Казначеев был очень добр и внимателен к нам, сделался моим кумом, я с ним крестила у моей сестры ее сына Александра, еще у его чиновника Бе-нецкого сына, с женой которого я была очень дружна. Кстати скажу — с нами в одном этаже жил какой-то женатый итальянец. У него родились шесть сыновей и все маленькие умирали, так что он выходил из себя, и в самом деле, нам тяжело было смотреть на несчастную мать, когда уже при мне еще не успели похоронить годовалого ребенка, как в это же время умер трехлетний и у них никого не осталось. Но она была беременна. И видя наших прелестных малюток, прелестного трехлетнего Мишу, за которым отец сам ездил в Москву, и хорошенького Сашу на руках кормилицы, Колович (фамилия итальянца) не мог равнодушно смотреть на наших детей. И вот Екат. Алекс. Бенецкая посоветовала попросить меня окрестить ребенка. Не знаю, были ли у них еще дети, но об этом лет через двенадцать слышала, что он жив. Так же поступил и другой знакомый Бенецких, аптекарь Назаревич, у которого была та же история, и мальчик, окрещенный мною, остался жив, и был уже молодым человеком, когда я перестала слышать о нем.
Наш контракт приходил к концу, меня всеми силами уговаривали остаться, а от мужа не знали как избавиться за его деспотический характер. Он все жаловался на разные болезни, которых, право, я не замечала, и, говоря, что хочет ехать лечиться в Евпаторию, советовал мне заключить контракт, а себе брал право написать свой, по возвращении. Этому дирекция очень обрадовалась и по возвращении не заключила с ним контракта, несмотря на то, что доктор из Евпатории писал А. И. Соколову: «Ради Бога, уберите от нас г-на Орлова. Он совершенно здоров, мы не знаем, что с ним делать, и боимся, что он разгонит наших больных!» Там были какие-то минеральные воды. Не имея никаких занятий, он еще больше предался своему Дурному нраву, сердился, обижался, что его снова не пригласили на сцену, и мне было тяжело все это время. Но по 15-летней привычке я молчала. Наконец, раз вечером, возвратясь домой в весьма некрасивом виде, он начал ко мне придираться и, браня меня, всех и все, имел неосторожность назвать дурным словом моего отца — мою святыню! Чаша терпения переполнилась, я встала и сказала: «Илья Васильевич, с этих пор я более не жена ваша». В первую минуту он очень сердился, бранился, потом встал на колени, просил прощения, но я сказала: «Вы можете жить у меня, как до сих пор, но женой вашей я более не буду». Видя мою твердость, выстраданную многими годами, он решился уехать в Москву, но проехав верст 30, остановился в имении хорошо знакомого А. В. Безрукого, который, как и вся публика, любил меня, а не мужа моего. Этот Безруков, почтенный старик, провинциал, никогда не видал порядочных артистов, поэтому был восхищен мною. И спрашивал знакомых, чем он может выразить свои восторги. Ему посоветовали сделать мне хороший подарок, браслет или что другое. Он обрадовался и подал мне на сцене два букета и два браслета. Впоследствии мы с ним познакомились и даже были с мужем у него в гостях, в его прекрасной деревне, где, гуляя по саду, поневоле кушала прекрасные желтые сливы, которые не срывала, а брала ртом.
Кстати упомяну, что я также ездила к знакомым Шос-такам, уезжая откуда, раз чуть не сделалась жертвою алчности поганых жидов. Со мною были горничная и лакей. Приехав на одну станцию, я спросила лошадей. Жиды, говоря, что нет почтовых лошадей, вздумали воспользоваться этим и начали просить баснословную цену. Я давала двойные, тройные прогоны — и слушать не хотят. Я решилась дожидаться почтовых лошадей, вдруг вижу, едет коляска четверней и сзади тройка в тарантасе. Это ехал г-н Абаза, помню имя Агей, а отчества не помню. Он ехал из имения и также остановился переменять лошадей. Он знал меня по сцене и, увидав, спросил с удивлением, что я здесь делаю? Я объяснила ему мое положение, а жиды и жиденята так и забегали, и ему уже вели всех семь лошадей. Но он приказал прежде заложить мой тарантас. Весь кагал закричал: «А мы зе сейцас отправим барыню, после вашего вельможества». — «А я до тех пор не поеду, покуда вы барыню не отправите». Нечего делать, они принуждены были впрягать мне лошадей и помогавшему им моему человеку грозили, что догонят нас, выпрягут лошадей и оставят нас в поле. Мой человек еще не успел мне сказать это, как Абаза, зная это жидовское племя, попросил меня сесть в экипаж и сказал шутя, что повезет меня в Одессу под конвоем. Так и сделал. Сам впереди, в середине я, и сзади его прислуга. Спасибо ему, этим он избавил меня от большой неприятности.
Итак, мой супруг приехал к Безрукому, начал у него прекрасно кушать и пить и надоедать, вступаясь в его хозяйство. Дело было Великим постом. Илья Васильевич пишет мне, чтобы я позволила ему приехать, чтобы хотя наружно, для людей, скрыть происшедшую между нами неприятность. Я отвечала, что мне так тяжело и горько всю жизнь играть комедию, что я решилась прекратить ее и просила бы и его сделать то же. На это он начинает умолять Безрукого написать ко мне о его страданиях. Он долго не соглашается, наконец, написав под диктовку мужа чувствительное письмо, но на маленькой записочке, вложенной тут
