Владимиру Ивановичу, а тот попросил позволения сделать сейчас же распоряжение, чтобы вечером доставить мне лично, что и исполнил. В этот вечер я была приглашена пить чай к Княжевичам, пораньше собралась и поехала прежде к брату. Застала их за картами и попросила позволения занять чье-нибудь место. Затем, сдавая карты, как бы нечаянно спустила мантилью с левого плеча, и брат, увидя медаль и не думая, что это была настоящая, обратился ко мне с упреком: «Ну зачем ты дурачишься такими вещами? Что такое ты прицепила себе на плечо?» Я преспокойно отвечаю: «Медаль». Тут же все ее увидели, и общей радости не было конца. А старший сын брата, гимназист лет 12, с восторгом закричал: «Милая тетенька, когда вы умрете, я понесу на подушке эту медаль». Тогда второй, 11 лет, Александр, начал оспаривать это право, говоря, что он мой крестник и по праву крестника он должен нести подушку. (Но увы! уже более 30 лет, как он умер.) Мои добрые Княжевичи также были очень довольны этой, почти не заслуженной мной наградой.
Ровно через 10 дней, т. е. 15 марта, я получила новую бумагу такого содержания:
Состоящий при Ее Величестве
Марии Александровне
15 марта 1857 г. № 164.
Граф В. Олсуфьев.
Получив этот второй знак милости его величества, я также сейчас поехала к брату, чтобы его обрадовать и утешить племянников, что каждому можно будет нести по подушке. (Н. Н. Куликов также скончался: 21 августа 1898 г., 54 лет.) А теперь даже и третья подушка понадобится, только некому и незачем ее нести. Эта третья — с крестом Св. Нины, который я получила от Е. И. В. великого князя Михаила Николаевича 10 апреля 1867 года, как член общества восстановления христианства на Кавказе.
это прекрасно; но по приезде, начав юи занятия по театру и помня все ужасы смерти, болезни и ран, мне уже было трудно лицедействовать, хотела все бросить и, не дождавшись пенсии, оставить театр. Но благоразумие заставило опомниться. Когда же зачли года моей службы, мне еще более захотелось оставить театр. Я поехала в Москву к митрополиту Филарету просить его совета и наставления. Он подробно меня обо всем расспросил. Узнал, что на моих руках старушка-мать и что, оставив театр, где я получала 5–6 тысяч, я останусь на одной пенсии. Спросил, какое амплуа я занимаю в театре, и, узнав, что я драматическая артистка, он сказал: «Вы представляете добродетель и порок; старайтесь рельефнее показывать их публике, чтобы исправлять и научать людей. Ведь вас слушают больше, чем нас».
Еще я прибавила, что, получая довольно большой оклад, я всегда тратила его по моему желанию и теперь боюсь, чтобы не пожалеть о прошедшем, не имея возможности делать то, что я люблю и к чему я привыкла. Тогда он возразил: «Делать добро можно не одними деньгами, а добрым словом, умным советом и вообще помощью ближним, что вы доказали вашей помощью раненым в Крыму». И прибавил: «Не бойтесь, если вы для Бога оставляете настоящую вашу суетную жизнь, тогда Господь Сам наградит вас и, может быть, вознаградит все вами потерянное». Последние слова были пророчеством. Владыка посоветовал мне дослужить до пенсии, т. е. год с небольшим. И по окончании контракта оставить службу. Я так и сделала. Контракт кончался 21-го мая 1860 года. Я твердо решилась оставить театр. Возвратясь из Москвы, я, по обыкновению, привезла благословение митрополита Филарета преосвященному Филофею и рассказала весь наш разговор, прибавив, что в нынешний год буду молиться усерднее, чтобы не жалеть о том, что оставляю. Тогда владыка прибавил: «Зачем вы ездили только в Москву или в Ивер<ский монастырь>, вам бы помолиться Великому Угоднику Нилу». Я откровенно сказала: «Да я не знаю, владыка, где этот Нил?» Тут он объяснил мне, что это великий, всеми почитаемый Угодник; что он сам там был в августе, когда его назначили архиепископом Тверским, а теперь собирается ехать в мае на праздник «Перенесения мощей», и советовал мне ехать к тому же времени. Я приняла его совет и стала подумывать об этом отъезде и сказала об этом некоторым знакомым, в числе их Мосягиным (старик Мосягин из осташей, а был маклером в то время в Петербурге). К ним ходил студент Степан Петрович Уткин. Он написал об этом своей матери в Осташкове, и та в разговоре передала эту новость брату своему Федору Кондратьевичу Савину, и он, как восторженный идеалист, возрадовался, что такая артистка посетит их город. А эта артистка никогда не знала и не слыхала об них. Время приближалось, и Мосягины стали меня просить, чтобы ехать вместе, говоря, что два года назад она со старшей дочерью навешала в Осташкове родных своего мужа, а теперь желает познакомить с ними и вторую, 18-летнюю красавицу. Они стали заранее просить меня, чтобы я не ездила как всегда только в одних черных платьях, так как непременно должна буду видеться с их знакомыми — с Савиными, Уткиными и др. Мне это не очень нравилось, но делать нечего: я прихватила с собой платья два лишних. Приехали мы в Осташков 20-го мая. 21-го был Троицын день; в соборе — храмовый праздник, и я с усердием помолилась Господу, чтобы он благословил меня на новую жизнь. Для этого я 22-го мая со старухой Мосягиной пошла пешком к Угоднику — это 25 верст. Там усердно попросила его о помощи на будущую жизнь и верю, что наш Угодник действительно слышит наши молитвы и помогает нам, грешным.
Много было в то время смешного, о чем я после узнала.
Восторженный Федор Кондратьевич начал придумывать, как лучше принять и угостить дорогих гостей или, вернее сказать, «гостью», потому что подобные идеалисты смотрят на артисток как на божество. Мы приехали к вечеру и пошли ко всенощной в собор. Тут, конечно, обратили общее на себя внимание; а Федор Кондратьевич тотчас же после всенощной прислал просить нас — как хороший знакомый Мосягиных и как городской голова — кушать к себе на другой день. И как говорили после — много было спора, кого из конторщиков послать с приглашением. Так что выбор пал по жребию на Василия Федоровича Савина.
В день праздника прислана была от него большая коляска; мы отправились, но я все считала себя в хвосте. Еще на подъезде встретила нас небольшая худенькая фигурка с умным и приятным лицом. Это был сам «Царь Осташкова», как его все называли. В зале нас встретило его семейство, две сестры, племянница и кавалеры. Завязался общий разговор, а Федор Кондратьевич, не садясь, только подбегал к нам. И мне как светской даме сделал вопрос: «Не угодно ли вам папирос?» А я со своей обыкновенной откровенностью сделала гримасу и сказала: «Я не курю и не люблю, когда женщина курит». Это, должно быть, ему понравилось. Затем, о чем-то рассказывая, Мосягина упомянула, что я была в Крыму. Федор Конд-ратьевич подскочил и спросил: «Что вы там делали?» Я спокойно отвечала: «Ходила за ранеными солдатами». Тут он пришел в восторг и сказал: «До сих, пор я думал, что сделал что-нибудь доброе, а теперь'вижу, что ничего, когда женщина добровольно решается на такой поступок». Он всегда в семействе держал себя особняком, не любил женской компании, и даже родные, любя и уважая его, как-то не привыкли говорить с ним просто и откровенно. Верно, поэтому моя простая бесхитростная речь так ему понравилась, что мы тут же сделались друзьями.
Вскоре приехал преосвященный Филофей. Федор Кондратьевич как городской голова просил его к себе обедать, и тут я много помогла ему советом и устройством его. Обедали мы в саду. Владыка пожелал войти в оранжерею: принесли ключ, отворили — и там — одни только сухие сучья. Зато через три года, когда я уже как хозяйка принимала владыку в этом же самом саду, то он нашел в одной оранжерее виноград, а в другой — персики и цветы. Еше до приезда владыки я познакомилась с игуменьей Агнией, которую полюбила душой, смею сказать, что и она меня также, что и сохранилось до конца ее жизни в 1886 году.
Когда владыка служил в Знаменском монастыре, то также отличил меня своим вниманием. После обеда мы ходили по крыше маленькой церкви Тихвинской Божией Матери, и владыка со страхом смотрел и говорил матушке, что при такой тесноте келий очень надо бояться пожара, и удивлялся, почему монастырь выстроен треугольником и для чего матушка не просит уделить ей одну четвертую. Она отвечала, что не только она, но даже игуменья Мария Игнатьевна хлопотала об этом, но безуспешно: город земли не отдавал. Я приняла это к сведению и на другой же день, гуляя с Федором Кондратьевичем по саду, стала просить его об этой земле. Он отговаривался нежеланием купечества, но я, уже узнав, какую власть он
