Прикрывая рот ладонью, будто его вот-вот вырвет, Азизян удаляется в совмещенный санузел, запирается там и начинает шуметь (стучит душевой лейкой по дну ванны, спихивает на пол тазы) — надеясь таким образом разбудить ребенка и выманить из комнаты Ткаченко, чтобы сообразительный и расторопный Макашов успел спрятать в портфель хоть какие-нибудь, уже не важно, какие —
К полуночи микрорайон окутывала прозрачная, душистая тишина дикой лунной степи. Фабричный дым сюда не доползал — рассасывался. Топая к остановке, в надежде застать последний автобус, Макашов увещевал Азизяна:
— У него брат служит в элитных войсках, не помню, как это по-ихнему, короче — в спецназе.
— Вот пусть и пиздует к своему брату, — не своим голосом, не глядя под ноги, отвечал Азизян, недовольный, словно Смерть после ложного вызова. — Недаром говорит мой батя: «Был тут у нас один жидок на «Электроприборе» с вот таким прибором!»
Когда Яшико, протарахтев в санузле минут пятнадцать, выбрался наконец из уборной, он увидел, что в «зале» никого нет, а у распахнутой двери на лестницу стоит красный, как рак, Макашов, обеими руками прижимая к животу раскрытый портфель, который он держит почему-то вверх ногами.
Ткаченко с незажженной сигаретой во рту заслонял дверь детской. Увидев Азизяна, он посторонился и жестом велел ему подойти к Макашову. Азизян отметил, что «колеса» все-таки начали действовать, но Ткаченко, явно заподозрив неладное, решил, пока еще держится на ногах, избавиться от опасных гостей собственными силами.
— В чем дело? Шо такое? Я не понял, — с притворным недоумением начал было Азизян.
— Говно мяк
Пять секунд все трое смотрели друг на друга молча.
— Так. Собираемся и быстро уходим, — вполголоса прервал молчание Ткаченко. — Пока по ебалам не получили. Оба. А ты — Косой, в первую очередь!
В плотно зашторенной спаленке портьеру оттопыривал лишь акулий плавник раскрытой сквозняком форточки, молча (прислушиваясь) раскачивался ребенок, старательно выцарапывая короткими пальчиками глаза тому, кого он уже знал в лицо (чье лицо он уже запомнил).
IV
Ненавижу трудящихся! Кондукторов, сортировщиц… А ведь когда-то мне они так нравились, так нравились! Сознательных сыновей, самостоятельно успевающих подыскать себе работенку, прежде чем начнет поднимать вонь по этому поводу еще не старая мамаша. Памятливых дочерей, с первой неаполитанской зарплаты покупающих и отсылающих своим «паханцам» зимние сапожки. В общем — всех тех, кто нас, бездельников, якобы обслуживает, и без кого мы бы умерли от грязи, неумения наколоть дров, пробить скважину, пустить по трубам газ и тому подобное.
Сермяга рассказывал, какое показывали кино об одной бабушке. Два полицая держали, а немец кормил. Скормив бабушке целый кулек отравленных конфет, он пошел в комендатуру — сортировать золотые зубы. Полицаи достали самогон, перепились, как свиньи, а бабушка, по ее выражению, «притворилась шлангой» и тихонько уползла в лес к партизанам. Руководил операцией лично начальник махачкалинского гестапо с какой-то охуительно немецкой фамилией. Впоследствии он стал пастором. Зато одного полицая бабушка потом опознала в привокзальном буфете. Одной рукой он расплачивался за пиво, а другой придерживал живую нутрию, и нутрия насцала на прилавок. А бабушка работала буфетчицей… В прошлом году она побывала в ФРГ (Сермяга не признавал объединения двух Германий), где ей лично принес извинения тот самый шеф гестапо, а ныне — поп. По крайней мере, так рассказывал Сермяга, и видно было, что он не верит ни одному бабушкиному слову…
А какую эффектную вагоновожатую они с Сермягой отметили в районе, где у них, должно быть, происходила пересмена! Лучезарное лицо, гладкие, загорелые ноги в изящных босоножках.
Сермяга был потрясен и не знал, что делать. Нам обоим хотелось проникнуть в коллектив, где попадаются такие экземпляры. Столько опрятной, природной привлекательности излучала эта незнакомка… Много лет спустя, уже получив в психдиспансере инвалидность, Сермяга подумывал устроиться кондуктором, однако предпочел торговать печатной эротикой в здании автовокзала.
После таких встреч всю жизнь сохраняется ощущение непоправимой утраты, упущенной возможности повернуть судьбу в здоровое русло, выбрать правильный маршрут… Пожертвовав всем, что украшает твое одиночество? — Чорта с два! Дороговизну подобного шага сознает даже более порывистый, и от этого порою примитивный в суждениях Сермяга.
Самойлов ехал навеселе, довольный тем, что снова догнал свой трамвай. Трамвай символизировал
Рано утром он пешком совершил прогулку в относительно новый спальный район, надеясь застать по известному ему с прошлого лета адресу нужного ему человека. Дверь ему никто не открыл.
Растерянный Самойлов, одолев три извилистые автобусные остановки, решил махнуть в совсем другой конец города, где река шире и дышится легко. Заметив, что трамвай, высадив на привокзальной площади пассажиров, принялся описывать круг, Самойлов, придерживая полы жакета, побежал и влетел во второй вагон трамвая, который не торопился отъезжать и тронулся лишь когда к первому вагону, вытирая на ходу губы, приблизилась молодая женщина-кондуктор в черном полушубке и джинсах, заправленных в сапоги. Самойлову ее силуэт показался знаком.
Уже в пути Самойлов спохватился, что не посмотрел, какой это номер и куда он идет. В любом случае, еще как минимум полчаса об этом можно не беспокоиться — дорога прямая, впереди никаких неожиданностей.
Кроме Самойлова во втором вагоне ехало лишь несколько пенсионеров — старики и старухи с большими базарными сумками. Кондуктор не торопилась перебегать из вагона в вагон, чтобы проверить у них удостоверения. На Самойлова никто не обращал внимания, за окном плыла бесконечная стена заводского корпуса, с тянущимся вдоль нее неизменно безлюдным тротуаром.
Самойлов осмелел и сделал маленький глоток, достав из бокового кармана фляжку, куда был перелит из пузатой поллитры с этикеткой «Слынчев бряг». Пиджак на нем был кожаный, но сильно подержанный, времен «Битлз» в Гамбурге. Теплый, свободный и нелепый. Правда, и остальные люди одевались во что попало, всячески подчеркивая свою полную растерянность, щеголяя безалаберностью и действиями, совершаемыми не к месту и не вовремя, в том числе и распитием спиртных напитков.
Во втором внутреннем кармане пиджака лежал «Мальтийский сокол». Книгу сегодня Самойлов читать не собирался, но положил туда для дендизма.
В таком виде не с проводницей, то есть с кондуктором, флиртовать, — усмехнулся он, опережая события, — а идти сдаваться прямо в «дурку».
Особый шик 90-х годов — коньяк и таблетки — вперемежку с пижонским чтением романа «о черной птичке русского генерала Кемидова».
Кроме абстрактного желания отыскать бывшую, или познакомиться с новой особой противоположного пола, была у Самойлова и менее разгульная идея о том, как провести этот день, в особенности его вечернюю часть, когда интеллигенция посещает концерты и спектакли.
Самойлову очень хотелось, устроив маленький праздник искусства, на большой громкости и
