ПРАЗДНИК
Самойлов не ведал, что творит. Проще говоря, он не знал, зачем он это делает. Позднее, когда ничего уже нельзя было исправить, восстановить загубленное стало невозможно (вопреки рассудку, он поспешил избавиться от «останков» с помощью газеты и мусорного ведра), Самойлов долго не мог понять, откуда такое пришло ему в голову, и как действовать дальше…
Звук был новый. Рокот испытуемых авиамоторов, время от времени долетавший с Заводских Холмов, звонки полуночных и утренних трамваев, кошачьи концерты, изредка сигналящие машины (сигналы в городе были запрещены) — всю эту небогатую фонотеку теперь пополнял совершенно новый звук, извлекаемый Самойловым собственноручно.
Свидетелей не было. Он был один в комнате. Его руками совершалось непоправимое. В сердце Самойлова незримо боролись отчаяние и страх. Отчаяние одолевало, придавая мальчику силы завершить начатое.
Шум, размытый словно музыка в диапазоне коротких волн, звучал не более минуты, но Самойлов отлично понимал, что за это короткое время он успел отправить в небытие полчаса бесценных сокровищ, раздобыть которые еще раз ему будет очень трудно, но он — постарается. У каждого свой ширпотреб и свой дефицит.
Если бы ему вздумалось удушить котенка или плеснуть в аквариум одеколон, ввести в заблуждение посторонних можно было бы без проблем — роковая оплошность… Но здесь и сейчас пропадало то, что последние два месяца было для обладателя кислородом, долгожданным ливнем после засухи, утолением зверского голода и жажды, день ото дня перерождающимся в утонченное лакомство со множеством привкусов и оттенков.
Пленка стала рваться сама. Это сейчас она, пока еще живая и большей частью неповрежденная, извивается, скользя елочным серпантином под ноги застывшему в центре комнаты юному изуверу, а совсем еще недавно бесила его, распадаясь на куцые до обиды лоскуты. Новый звук. Новый год. Неурочный новый год. Начало Новой эры. Шелест в правительстве, и шелест в комнате.
Самойлов читает свою характеристику. Учитель стыдливо отвернулась… Кому может нравиться такая? Пробежав глазами полстраницы, он узнает о себе, что «склонен к порче государственного имущества». Да?! Но позвольте, это же его собственная пленка. «Школьная». Пуская и добыта по дешевке. Чтобы побольше влезло. Однако денежки-то его. Сам наспекулировал. Сам покупал. В «Юном технике». 3.10. В кассу.
Пиздец. Бобина оголилась полностью. Самойлов тихо-тихо переступил умолкший ворох, словно то был трупик… нет, словно спящую на тротуаре собаку, принятую им за мертвую.
Малая часть ленты сумела избежать участи основного мотка, и казнить ее дважды Самойлов не собирался. Став на цыпочки, он убрал катушку на шифоньер, дрожащей рукой прикрыв болгарским журналом.
Уже через два часа, на улице его взяла за горло чудовищная потребность распутать и вернуть к жизни то, что он недавно так безжалостно и втайне ото всех — и соседей по двору и домочадцев — похоронил в саване из «Известий» на дне мусорного бака.
Минует неделя, но желание не отступит. И в летние каникулы Самойлову суждено окунуться с этим камнем на шее. Наконец, лишь в июле, ввалившись домой в паутине и войлочных комьях косматых инстинктов, чья власть (он начинал это сознавать) над молодыми организмами будет покрепче советской, Самойлов достанет со шкафа пыльную катушку с охвостьем той записи — оботрет, перемотает и будет слушать то, что уцелело.
Почему-то, вероятно в силу проклятья, записать этот альбом извне в ту пору было никак нельзя, но это Самойлова уже не смущало, он по памяти принялся восстанавливать то, что сам аннигилировал, самостоятельно — в себе, и почувствовал, как обретает небывалое могущество. И могуществу отдается, уступает привитое в детстве бессилие, открывая дорогу безумию, означающему свободу воображения без границ!
Свою задачу Самойлов определил четко — наиважнейшим делом для него теперь является восстановление до мельчайших подробностей того, что оборвалось и пропало вместе с хором мальчиков. Того, что предшествует
Мало-помалу комната наполнялась гостями. Они усаживались порознь, как того требует логика трезвого ума, не готовые к сближению. И оттого, что они соблюдали дистанцию, в комнате казалось просторнее.
Блондинка с очень светлой кожей, в черном платье без рукавов сидела у зеркала, демонстрируя шов на спине, куда была вшита молния. Полноватый парень с курчавой головой подпирал подоконник, словно только что приземлился сквозь открытое окно. В комнате пахло табаком. Родители разрешали курить.
Самойлов прибыл раньше всех. Пигалица «Нота», присоединенная к «Днепру», послушно переписывала «Гранд Фанк». Четыре катушки вращались в одном направлении с одинаковой скоростью. Позднее всех явилась девушка в короткой замшевой юбке и лазурной майке с открытыми подмышками. Кожа ее длинных рук и ног имела цвет мокрого песка, на запястье свободно болтались мужские часы. Кукольное личико из-за волос, густых и растрепанных под Роберта Планта, казалось миниатюрнее, чем было на самом деле. Она примчалась прямо из техникума.
Наконец-то Самойлов получил возможность рассмотреть, какой у Сёрика магнитофон. Собственно, такую модель он видел еще прошлым летом, но тогда все было иначе. На полированную коробку, купленную работягами в рассрочку, молились, строго соблюдая инструкцию. А здесь, в обители Сёрика, такой же «Днепр» был не роскошью, а верным и выносливым слугой, скинувшим красивую оболочку, словно вспотевший официант свой китель.
— Главное — вентиляция», — пояснял Серик. — Помню, предки уехали на дачу, а мы с френдами подбухали и тоже рванули последним катером на вылазку…
— Спонтанно… В таких случаях все делается спонтанно, — ввернула из гостиной, где накрывали стол для взрослых, то ли мать, то ли сестра Элеонора.
— Так он у меня двое суток пропахал невыключенный — и хоть бы хны! Захожу в воскресенье вечером — бобина вертится, как сволочь на веревке, раскаленная. Пленка послипалась, потому и не обсыпалась. Вечный аппарат. Главное — вовремя дать ему охладиться… как человеку… Знаешь полное называние «Гранд Фанк»? — спросил он вдруг без нажима и, тем не менее, застал Самойлова врасплох.
Самойлов знал, но вместо четырех иностранных слов, вымолвил, не поднимая глаз, одно родное:
— Конечно.
— Грэнд Фанк Р-рэйл Р-роуд, — чеканно произнес студент, прибавляя громкость, чтобы старшие за дверью не услышали, как булькает разливаемое вино. — Центральная Дорога Катастроф! Какая она длинная и красивая… хер ее знает, — добавил он тихо, вернее, добормотал пьяным полушепотом.
И Самойлову на миг померещилось, что Сёрик имеет в виду не группу, а девицу в замшевой мини.
Сёриков «Днепр» не покоился на тумбочке с накидкой, а стоял прямо на паркетном (признак достатка!) полу, подрагивая четырьмя тонкими ножками.
— Серега, а что он у тебя все время дергается? — поинтересовалась блондинка, убирая помаду в сумочку. — Разве так должно быть?
— Проходили, что такое «резонанс»? — с напускной строгостью парировал ее вопрос Серега. — Вот выучишь и расскажешь.
«Гранд Фанк» с одной стороны не уместился. Последний дюйм пленки выполз сквозь прижим посреди барабанного соло. Самойлов всполошился — что если его сейчас вежливо удалят из молодежной
