математике у Самойлова была хлипкая тройка, а за нею — полнейшее невежество. Возможно, когда-нибудь он составит компанию слабоумному воспитаннику математички, тем более, у деда имеется точно такая же кепка, и он ее последнее время не носит.
Существуют ли пределы незнания? Насколько можно преуспеть, игнорируя научные открытия? И что в конце концов откроется человеку, забывшему и отвергнувшему все, чем ему с детства забивали голову? Со счетом у Самойлова было так плохо, что он не мог с точностью сосчитать количество шагов от своего дома до школы — сбивался, уставал… Лучше бы не знать, лучше бы не знать — твердил он всякий раз, чувствуя, что не справляется с лавиной ненужных сведений, навязываемых извне.
Правда, и в научно-популярных передачах, случалось, проскальзывали фрагменты чего-то бесценного, с чем (Самойлов с этим почти смирился) он никогда не сможет ознакомиться в полной мере. Как правило, это касалось зарубежной кинохроники, которой приправляли свои рассуждения откормленные, самодовольные «товарищи ученые», кавалеры орденов и лауреаты премий.
У Евгении Александровны явно не было степеней и званий, но «математику она знала» — так говорили. В тяжелых ботинках, с коротко стриженой головой, она отрывистым голосом просила в булочной подать ей с витрины «вон тот хлеб
Самойлов неспроста мысленно пролистывал «досье» учительницы: пьющий сын полуидиот, пиво на подоконнике (снаружи окна первого этажа снабжены старомодными ставнями, а за ними в семье Шульц звучат попеременно то идиш, то
Демонстративно прогулять урок математики Самойлов не посмел бы. А повод для этого был, и, с его точки зрения, стопроцентно уважительный. Ему необходимо в такое-то время попасть домой буквально на сорок секунд, если с запасом, то на пару минут. Примерно столько же заняла бы процедура пробежки за оставленным дома дневником или транспортиром.
«Одна нога здесь, другая там», — говорят в таких случаях учителя, благословляя ученика, давая ему возможность исправить оплошность. Но чтобы благословили, надо, чтобы сначала поверили в чистоту намерений, а Самойлову не поверят ни в коем разе.
Он плохо спал прошлой ночью. Вернее, долго не мог заснуть, соображая, как лучше сделать, и проснулся раньше времени, практически на рассвете, словно перед казнью. Последнее слово вчера вечером прозвучало с экрана в нужный момент, и Самойлов разволновался. Будучи не в силах обуздать собственную мнительность, он взвинтил себя до состояния, за которым, он это знал, наступает безразличие, усталость и нежеланный покой. Повод как всегда был ничтожный. Случайность, по сути дела. Если бы он, забежав в дом по нужде, не глянул, что показывают по телику, он бы и сегодня тупо тянул свою ученическую лямку — молодой человек без паспорта и надежды на золотую медаль с большим красным дипломом.
Ему не надо было самому себе перечислять, чем он интересуется на самом деле и где такие вещи можно найти. Сколько шагов от дома до школы — триста, четыреста, какая здесь разница? Если случайность подстерегает на каждом шагу, причем — кого попало. Внезапные подарки судьбы (он убедился и в этом) вместо радости лишь обостряют тревогу ожидания: что же будет дальше, и будет ли вообще?
За год до школы, в одну из суббот он обратил внимание на позывные телепередачи «Семь дней» — изгибистую фразу электрооргана. Он не смог бы ее пропеть, зато хорошо представлял зрительно — в виде плескавшихся в кинескопе, сверкающих ромбиками водяных змеек. Услышал, запомнил и в обозначенное на часах и в газете время принялся караулить. Три раза посозерцав вертящийся под звуки электрооргана глобус (содержание передачи он пропускал мимо ушей), Самойлов в конце первого месяца напоролся на спецвыпуск «В объективе — Америка», чьим позывным оказался щедрый кусок Can’t Buy Me Love с воплем и соло! Не сумев скрыть свою радость, он очень скоро убедился, что взрослые будут всячески портить ему просмотр именно этого выпуска, поскольку, кроме него, никого в квартире не волнует это соло и вопль.
Евгения Александровна слушала, что ей говорит преподаватель слесарного дела, покачивая головой. Она покачивает ею и без надобности, ничего не говоря, пока дети что-нибудь записывают в тетради — должно быть, это тик. Сверкая очками, похожий на Киссинджера трудовик, ласково улыбался — он как будто уговаривал математичку пойти кому-то навстречу. Она выслушивала коллегу, застыв по-собачьи, показывая, что ей все равно, хотя это и не очень удобно. После звонка вместо урока мальчиков отделили от девочек и повели на задний двор.
Второй раз за сутки случай протягивает Самойлову руку с предложением двусмысленной помощи: «Хочешь посмотреть еще? — Валяй! С «трудов» легче смыться, чем с «матёмы». Действуй».
Уроки поменяли местами. То, что нужно увидеть Самойлову по телевизору, должны показать в самом конце передачи — ближе к полдню. Вроде бы все складывается по его желанию. Только почему-то он сам не уверен в точности, чего он хочет и что для него важнее. Возможно, это следствие недавнего перевозбуждения. Апатия. Безразличие к дальнейшему. Так что же все-таки для него полезнее — кратковременная встряска и вслед за нею долгие неприятности, или… Ради чего, спрашивается? Ни одному из девятнадцати мальчиков, ведомых учителем труда, не взбредет сбежать с уроков ради нескольких секунд… (Самойлов вынудил себя назвать эту вещь по имени) наебаловки. Может быть, он что-то вчера пропустил, может быть, очередной «капица» показал не только это?..
Они приближались к разросшейся после субботника груде металлолома, похожей на сооружение западного скульптора-извращенца. Мимо Самойлова к трудовику подбежал стройный подросток и, потряхивая челкой, принялся его о чем-то просить, не замедляя шаг. Трудовик успокоительно похлопал мальчика по плечу. Тот играл на пианино и опасался за свои руки. Самойлову тоже не хотелось брать голыми руками железяки, обоссанные неизвестно кем.
А между прочим, ученик Короленко среди макулатуры однажды откопал не что-нибудь, а Playboy, и это — не выдумка. Часть журнала без голых баб хранилась у Самойлова в столе практически открыто. А вот листы с девицами конфисковал Саня Флиппер. Тщетно Лёва Шульц обрисовывал ему мозговой разжижь и другие ужасы рукоблудия. «То устаревшие сведения, Лёвчик», — отмахивался Флиппер, зашнуровывая папку с надписью «Дело №».
— Ребята! Сегодня мы не будем работать на станках, но в следующий раз я это вам обещаю, — подал голос учитель труда. — Сегодня у меня к вам просьба помочь нашему завхозу с погрузкой вот этого добра, собранного вами… Чтобы ваши же усилия не пропали даром!
— А математика будет? — осведомились сразу несколько голосов.
— Математика будет шестым уроком, — бесстрастно сообщил трудовик и, не повышая голоса, уверенный, что его слушают, добавил: — Вот прицеп. Складываем компактно. Чем больше успеем — тем скорее перекур.
Самойлов, второй год завидуя нашедшему Playboy Короленко, разглядывал дверь кирпичной будки, где хранилась макулатура. Со всех сторон лязгало железо, словно завязалась массовая дуэль на шпагах.
Из-за угла вышел, поправляя ремень, приземистый мужчина в мятом пиджаке, без галстука. «Завхоз, завхоз», — послышался ропот. Трудовик успел испариться, его отсутствие было на руку Самойлову. Не прошло и десяти минут, а школьникам уже надоело возиться с ржавыми безобразными железяками, и они все больше склонялись к саботажу. Кто-то вспомнил концлагеря, промелькнул лозунг «Свободу зэкам!» Более приблатненные, не стесняясь, покуривали, стоя лицом к забору — «лидеры». Самойлов не принадлежал к их числу. Он для вида перетащил и забросил в прицеп какие-то рейки, постепенно отступая на задний план, допуская, что за его попыткой к бегству могли наблюдать из той же учительской. Главное, в последний момент не столкнуться с трудовиком. Завхозу на его поведение наплевать, завхоз его в упор не видит, для завхоза он — никто. Вот и замечательно.
А тем временем мальчик-пианист (по фамилии Ходыко), уже откровенно паясничая, шевелил перед носом завхоза музыкальными пальцами, втолковывая далекому от музыки дядьке, что ему нельзя поднимать тяжести.
Мало-помалу завхоз начинал психовать, ведь несмотря на копошение и возню такого количества
