С точки зрения советской морали — это был «жидомасонский заговор», тем более ужасный, что смысл его не смог объяснить бы никакой лектор, если бы нашелся медиум, готовый его об этом спросить. С точки зрения обособленной личности, пережившей точечный холокост, с помощью которого удаляется с лица земли все плохо засекреченное диковинное, наше знакомство было ничем не испачканной игрой двух свободных умов. Не считая Лёвы Шульца.
Лёва понимал не все и не всегда. Шульц долго не знал, что на кресте распят другой человек. А узнав правду, тоже не расстроился. Главное, что похож. Я, конечно, избавил его от лже-Гиллана. Вернее, он сам попросил меня куда-нибудь его деть. И «Суперстар» перешел в собственность к Навозу. Но и там он провисел недолго. Кому сплавил «Спасителя» Навоз, и где он теперь висит, мы не узнаем никогда. Остается только старая хохма: «У Вас Исус отклеился!»
Освещенный только зимними окнами двор. Дорога вдоль гаражей от мусорника до подъезда, где Зайцев. Мы ходим, как три демона в кроличьих шапках, туда-сюда, и обмениваемся краткими хохмами, чей смысл и по сей день позволяет мне выходить из воды сухим. Под нашими ботинками скрипит январский снег. Я и сейчас слышу его скрип. Деревья, не менее чуждые жизни, что светится электричеством за окнами, чем мы, безмолвствуют, точно знают, сколько лампочек перегорит и кого из жильцов вынесут вперед ногами, а они будут стоять, вопреки ураганам, мне на радость, устремив к никогда не меркнущему до конца небу махалки своих черных ветвей.
Развивается жизнь Шульца, меня и Глафиры. «Еще была клевая группа «Блэк Масс» или «Месс». «Черная Месса», — говорит Глафира в этот январский вечер, ничем не намекая, что ему известен смысл этого ритуала. Точно, в январе, на Старый Новый год… И Глафира, пожалуйста, вспомнил про Черную Мессу. Возвращался ли он к этой теме там, в Америке? Возможно, по телевизору, поздно вечером что-то мог видеть — фильм ужасов, почему нет?
Снег. Зима. У Серого гулянка. На втором этаже, слева от Симы Соломонны. Вы бы знали, какой кошмар приснился мне про эту квартиру. Если бы Лавкрафт бухал так, как мы бухаем, он бы и не такое увидел. Лампочка над подъездом высвечивает нити елочного дождика в прическе женщины с сигаретой. Глафира спрашивает:
— Шо там у вас такое, Алла? Гулянка?
— Как зовут Серого жену? — переспрашивает Шульц. — Алла?
— Я сказал «Гала», — поправляет Глафира, и, подмигнув мне, добавляет: — Май литтл Шульц.
Лёва едва не падает на снег. Но от падения его спасает дощатая спинка скамейки, на которой до начала 70-х круглый год сидел очень старый дедушка Сереги Зайцева.
А если кто начнет возмущаться, мол, опять он вас обманывает, все было иначе, вы повторите уже известную вам формулу: «Не садись не в свои сани, Саня. Твоя епархия — «Dark side of the moon» и куннилингус». Все было так, как человек рассказывает, как человек запомнил.
Ну, а что же паренек из инкубатора? Надо признаться, я его недооценил. Трагедию делать из этого не обязательно, но имеет смысл остановиться подробнее.
Однажды вечером мы с Азизяном приходим в «Интурист», поднимаемся на одиннадцатый этаж (куда ходят кто попало). И видим — слева от лифта накрытый… я хотел сказать, уставленный бутылками стол, лишние стулья, а за столом — воспитанник интерната. Глазам не верю — его профиль, его лик. В джинсовой куртке, с чинарём в зубах, и рукою — платившей за то, что и даром мало кому надо, обнимает Нэнси Войну Миров. Ее камышово-бамбуковые ноги опять выглядят еще тоньше, из-за постепенно выходящих из моды платформ. Те же туфли третий сезон. Она ёрзает стулом, словно между ног у нее катушка для спиннинга. Сколько лицемерия в этих штампах — «длинноногая девочка, «попа», «классные волосы»… Я поприветствовал их умышленно педоватым движением руки. Глаза Нэнси пошли к носу, а ноги, стукнувшись коленками, разъехались еще шире. Азизян смотрел прямо, но не мог видеть Нэнси из-за косоглазия.
— Ну шо, папа, куда двинем? — спросил он своим обычным голосом.
— В буфет, — ответил я, нащупав в кармане чирик.
Не хотелось бы злоупотреблять даром воображения в ущерб достоверности (моя проза и без того слишком уязвима во множестве мест), но кто знает, может быть, в эту же ночь молодой повеса играл на слизистом банджо Войны Миров под тем самым пультретом
То есть передо мной сидел взрослый мальчик, совсем не похожий на податливого, прежних дней несмышленыша. Такой мог позволить себе привести домой на ночь хоря, потому что его мамаша, я выяснил, работает в вагоне-ресторане и не бывает дома по трое суток.
ИВАНОВО ДЕТСТВО
Он был похож на молодого Кеннеди, и этим был мне крайне неприятен. Светловолосый, с нечистым лицом, застенчиво умный — типичный американский студент в очках. Даже откопавший его где-то Ходыка сразу предупредил — это чужой человек, не нашего круга. Правда, мне с самого начала показалось, что Ходыка либо ведет двойную игру, либо не знает, как относиться к новому знакомому. Вдруг это гений?
Ходыка и свел нас однажды в пивной, чтобы узнать мое мнение. А после рассказал такую информацию, что моя первичная неприязнь моментально переросла в стремление как можно быстрее и эффективнее нагадить этому типу; всего желательней, нанеся заметный денежный урон, — всучить какую-нибудь дрянь, короче говоря — наебать. А желания подобного рода «ни в каком огне не пережечь». Особенно, если тебе семнадцать лет и с каждым прожитым годом тебя все больше не устраивает окружающий мир с его людьми и товарами.
Подобно юному пианисту Ходыке («клавишник» — тогда еще никто не говорил), паренек происходил из культурной семьи, вот только призвание у него было другое. Я, кстати, так и не услышал от Ходыки фамилию паренька. Не исключено, что в дальнейшем он прославился, наворотив уйму зашифрованной антисоветчины; возможно, и по сей день (почему бы и нет) чем-то занимается.
Без явного осуждения, тем более — глумления, как-то беспристрастно Ходыка поведал, что парнишка пописывает эти, ну, в общем, сценарии, и даже уже кому-то их показывал, куда-то посылал, и оттуда прислали ответ, мол, недурственно, продолжай в том же духе… сволочь.
— Не сволочь, а молодой человек, — поправил ироничный Ходыка, уловив, что я от новости не в восторге. Слышал ее и Азизян, тут же заоравший вопросительно: «Шо?! Еще одного лишенца подцепили? Лично мне его на хуй не нужно! И без того полдвора жидов!»
Ходыка торопливо принялся уверять Азизяна в славянском происхождении юного «Габриловича». С не меньшей горячностью полугодом ранее он то же самое говорил и о себе. Втолковывал с пылом, называя отчества дедов и прадедов по обеим линиям, но, как выяснилось, говорил потомственный музыкант стопроцентную ложь.
— О чем хоть пишет? — более спокойно поинтересовался я, делая вид, будто мне нет дела до опасений Азика.
— О войне, — серьезно ответил Ходыка.
— С кем? — цапнул Азизян.
— С немцами… Они там у него… детей пытают.
Человек с высшим образованием неприятен уже тем, что его легко распознать. Такой умник напоминает тех умников, что одеваются в секонд-хенде, и думают, будто по ним этого не заметно. Он раздражает тем, что согласился взять зубами диплом, рассуждая, что так ему будет лучше. А нам тогда, соответственно — как? хуже? — Хуй тебе, дипломник. Но вот сценаристы, живописующие чужие зверства и страдания… Художнику всегда приятно нахамить. Зато попробуй до него добраться. Особенно если он перебрался в Москву, и схрюкался там с себе подобными — то есть ушел… Уше-е-ел!!! — как кричат в кино, снятым по их сценариям, полицаи. А у этого и в родном городе могут быть опекуны и консультанты. Что там
