звездолет-крематорий — заводскую трубу, набитую черным дымом, и герметические отсеки, где спрессованное, покорно дышит живое топливо этой адской машины. Освоение космоса служит силам зла.
Как должно выглядеть место, откуда взлетал этот чудовищный снаряд? From Hell. Лёва Шульц что-то бормочет про другую картинку, на которой «трое дяденек», он понижает голос, чтобы самому себя не слышать: «в жопу стояка». Но это не
Кроме учителя истории меня интересует еще один старик. Он живет в Глафирином дворе. Ходит в грязновато-сером плаще, из-под которого видны короткие светлые брюки. Говорят, во Львове он был артистом оперетты. Но те, кто говорят, сами с ним ни разу лично не разговаривали, только слышали, как он напевает какие-то странные фрагменты, озираясь на стены двора-колодца и черноту голых ветвей, воздетых к нему в ожидании корабля-крематория, которому рано или поздно придется подзаправиться, верно?
Глафира открыл дверь с улыбкой. За эти два года он повзрослел еще больше. Что-то среднее между Галичем и Омар Шарифом. Зеркало висит на прежнем месте, под ним стиральная машина. Зеркало с надписью: «Аркадию от семьи Гланц». Ф-но раскрыто почти всегда. Но сегодня крышка опущена. Шульц глумится — инструмент прокатный, своего Козак Фирота не имеет. Пару раз Глафира играл и пел при мне Maybe I’m a Leo. По-моему, очень близко к оригиналу.
Скинув туфли, мы проходим в комнату. У широкого окна стоят «Юпитер» и «Днепр-11». Это орудия Глафириной наебаловки. Он частенько (последнее время практически всегда) переписывает с пленки на пленку, а говорит, что с пластов. Человек внимательный может расслышать щелчок в том месте, где Глафире приходится переворачивать катушку. Думаю, не стоит подробно описывать все эти, в общем-то, безобидные хитрости. Уловки, сходящие с рук, если к ним привыкнуть, перестают влиять на человеческую натуру отрицательно, куда бы вы ни ходили — в бассейн, синагогу, или вовсе никуда.
Прокатное ф-но занимало часть стены: от окна — к тумбочке с телефоном. Рядом с тумбочкой стоял диван, по нему предусмотрительно были разложены материалы, от которых Глафира рано или поздно надеется избавиться. Отдельно в папке с бантиком листы журналов, информации минимум, в основном картинки. Глафира всё потрошит и кромсает без стеснения. Это обличает его наивную, незрелую мелочность. Вася Картавый, тоже жадный человек, однако Popfoto продает целиком, не мелочится. Потому что год рождения Васи 1951-й, а Глафиры — 1955-й. Оба сравнительно молодые люди, но какая огромная разница. У Василия совсем другие тревоги, совсем иные химеры подмигивают ему из-за колонок, пока в динамиках тихонько цыкает то, что пишется на фирменный маг.
Глафира вполне уловил, чем следует козырять. Вкратце я успел объяснить по телефону, что собой представляет паренек, которого я приведу. Разговор происходил на фоне скандала, в трубке слышалось, как возмущается Глафирин отец. Между прочим, в прошлом, сразу послед войны это был дамский портной номер один, по мнению моей бабушки.
«Вова, никаких драконов, элис куперов со сверлом в жопе и этого, пассивного… Бови. Стиль — строго индейский, зеленояровскеий. Вова, это — рог. Но рог башлевитый. По его идее экзотика — это «Земля Санникова». Ему нужны усы, очки, кучеряшки и пряжки. Он не созрел для глэмрока. Здесь нужны индейские патлы Винетуи «Гранд Фанк». Не пугай его, мальчик отстает лет на пять».
И действительно, несовременность способна искажать вкусы и представления до психоделических пределов. Недаром «белочка» посещает намеченную жертву, когда та трезва. Эти «отстающие» действуют разлагающе и на тех, кто старается шагать в ногу со временем. Купер ввинчивает себе даже не сверло, а какую-то извилистую сосульку. Но я бы не стал оставлять себе именно этот «пультрет». У этого артиста огромная голова молдавской матери-одиночки. Она меня раздражает.
Глафира не то чтобы жаловался Шульцу, скорее недоумевает, что заставляет меня принимать участие в этих мелких гешефтах. «Гарик вполне может работать самостоятельно» и т. д. Как мне было ему объяснить, что любопытство выше денег? Люди готовы платить за порнографию, а я готов жертвовать прибылью ради людей. Мне нравится рассматривать только дозволенные вещи. Как только это запретят специальным законом, я тут же переключаюсь на что-нибудь другое.
Пока нас не было, Глафира прислонил к спинке дивана огромные фотопортреты
В папку паренек даже заглядывать не стал. Он сразу впился глазами из-под челки в бутафорские черепа, приставленные к закатному горизонту симметрично, как вазы в серванте у предков. Мне было видно, как дрожат его пушистые ресницы. Он качнул плечами, вполне юношескими, они подчеркивали узость его талии, стянутой офицерским ремнем. Плавает. А я не умею. При нашей действительности где он может увидеть такие черепа? На столбах «не влезай — убьет» и фуражках эсэсовцев. Явное не то. Размеры не те. Я начал краснеть оттого, что меня возбуждают совсем другие вещи. И плечи, и талия, и ресницы этого интернатовца не имеют к ним никакого отношения.
Время шло. Ради драматизма Глафира выключил музыку. Что-то играло, когда мы вошли. «Будет брать?» — беззвучно спрашивал хищный загривок. «Должен взять», — подсказывало мое ничем не объяснимое присутствие при этой глупейшей сделке. За окнами шумели листвой деревья, шум усиливался. Неожиданно налетел ветер, и сквозняком распахнуло дверь в последнюю комнату не очень просторной квартиры. Туда меня ни разу не приглашали. Я успел увидеть Глафирину гордость — огромный фотопортрет Deep Purple. Заросшие, немодные на вид. Кто-то из них как всегда был в шляпе.
— А это фир… они фирменные? — тихо спросил молодой человек.
И тут Глафира пошел на риск ради хохмы:
— Да… делает… одна фирма, — вымолвил он, не спеша, оставляя возможность обратить все в шутку, и подмигнул мне в конце фразы, почти как Сичкин.
Однако клиенту было уже все равно, чье это производство.
«Берёт» — шумела окрепшая листва, шевелимая теми же ветрами, что занесли когда-то враждебные природе здешних мест, формы жизни — мою и Глафирину.
Появилась «Правда» (неужели выписывают?). Двусмысленные заголовки газетных статей благоразумно прикрыли собой пористые лики западных идолов. Больше от пыли, чем от изумленных глаз тех прохожих, кому понятнее «Три богатыря» или Есенин с трубочкой во рту, похожий на безусого Сталина.
Молодой человек расплатился, кажется, он вынул деньги из записной книжки, и мы оставили квартиру одного из лучших в этом городе бас-гитаристов.
Особенно хорошо Глафире удаются простые ответы на бестолковые заявления со знаком вопроса. Сам слышал пару раз. «Вовик, а кто самая старая группа в мире, «Роллинг Стоунз»? — «Да, самая старая… и самая хуевая группа в мире «Роллинг Стоунз». Глафира мотает ленту, что-то ищет, хочет мне показать. Нажимает «воспр.», хуяк — а там
Или вот еще: «Коган обосрал Джонни Винтера». — «Высокий ценитель?» — тут же переспросил Графира со скупой иронией. Ничего лишнего. Приятно вспомнить, если есть что. Как сказал бы Сермяга: тут такое выплывает временами, блядь-нахуй-блядь. Савчук, пьяненький барабанщик рассматривает у окна обложку
Папа Когана не хотел, чтобы его сын записывал у Глафиры музыку за бабки. В конце концов между ними произошел неприятный телефонный разговор. «И шо ты ему сказал?» — «Сказал, на улице встречу — голову оторву, папа… сука». Сермяга был в восторге от этих интригующих пауз в Глафириных высказываниях. И действительно, в этих, казалось бы, не предназначенных широкой огласке образцах местечкового юмора было что-то, чему суждено пережить куда более весомые символы и приметы той эпохи. «Папа… сука». Это — токарю девятого разряда, чей огромный фотопортрет висит на доске почета,
