Конец января в Карфагене

рыжего зомби музыкальный Глафира больше смахивает на инженера в командировке. Официально он ремонтирует электробритвы. Это мне Лёва Шульц накапал.

В сумерках идет Глафира с бас-гитарой в чехле. А мы с Нападающим стоим и курим на углу между стадионом и тюрьмой. Поздоровались. Нападающему Глафира понравился. Сразу видно, музыкант и с юмором. Мы собираемся съездить в ДК Абразивного завода прослушать все три отделения на танцах, где играет этот бэнд.

Дом Джона стоит все там же, почти такой же на вид. Четыре этажа, в духе Нападающего. Полуподвальный магазинчик «Продукты», покупал там сигареты. Самое интересное и загадочное происходило этажом выше. По вечерам, в кухонном окне, практически в одной и той же позе. Само собой, это была не чувиха (причем тут это), но мы с Навозом часто любовались. Это был профиль джентльмена с усиками. Волосы распрямлены бриолином и зачесаны назад. Подавшись вперед, он что-то делал обеими руками. Навоз утверждал, что с такой внешностью он непременно должен кого-нибудь «рэзать» или «душiть». Внизу, ниже подоконника, стоит табурет, на нем таз (Навоз говорил «мисочка»), туда-то и вытекает кровь из перерезанного горла. Скорее всего, тот мужчина в кухонном окне не подозревал, что похож на итальянского психопата. «Крови! Крови!» — орут такие во французских комедиях. А внизу, где батарея, перекупщик Пиня Вайс рвал английского еврея… Этот с усиками, в майке, конечно никакой не «пиня», скорее — типичный сектант-мусульманин с Кавказа.

— Знаешь, отец, — говорю я Навозу. — По-моему, этот человек за стеклом никого не «рэжет».

— А шо-ж он тогда делает? А, отец?

— По-моему, он что-то «жярит».

— Ага! Шо он, по-твоему, может «жярить»? Только «пэчень» своей очередной «жертви»!

* * *

Перепрыгивая через потоки дождевой воды, текущие по Красногвардейской вниз, к Слободке, ко мне подбегает Короленко:

— Надо?

— Естественно. Только зачем ты его так согнул?

— То до меня так слаживали. Держи. Подарок.

— Точно?

Короленко ничего не ответил и прыжками удалился в сторону дома, где появлялся Адольф. Я ступил в подъезд, и развернул подарок. С одной стороны голая чувиха в воде с кувшинками. Ради нее и сберегал кто-то. А на обороте — Мэнсон. Волосы вьются на ветру, в кармане рубахи — очиненные карандаши. Текст — по-французски. Три лысых черепа, свастика на лбах. Девушки, девушки милые, каких только я не видал. Поговаривают, будто Шукшина убили за то, что он исказил образ Губошлепа. Вдруг оттуда вылезло что-то непонятное… Как одна-две вещи Высоцкого среди сплошной иностранщины. Я повесил Мэнсона над письменным столом. Заходит Глафира. Присмотрелся и спрашивает: «А это на хуя?» — «А ты хоть знаешь, кто это?» — «Знаю. Рецидивист, который организовал банду из девок и пел под гитару пошляцкие песни».

Глафира отступил подальше, чтобы иметь возможность жестикулировать. «А за это, — он ткнул пальцем в уродов со свастиками, — могут и…» Он изобразил пальцами решетку перед глазом. Диез, означает на полтона выше. Вдруг оттуда вылезло… Трудно привлечь внимание к тому, как то, что вылезло, возвращается в прежнее место. Коротко бросают: «заправься» и отворачиваются. Технически изобразить, как Рыжий Джон свалился в цистерну — для меня совсем невыполнимая задача.

Знойный ветер треплет запоздало-длинные волосы Мэнсона в калифорнийской пустыне. Знойный ветер шумит пыльной листвою тополей по обе стороны широкой, уходящей в бесконечность улицы Гоголя… В детстве он, говорят, ушел раз в степь искать «конец света», и его нашли и привезли домой только случайно. Кто в детстве уходит искать «конец света», тот уж никогда не сумеет найти дорогу к благам жизни.

* * *

Наконец-то я понял, почему так призрачно выглядел живой Джон, когда сидел в вонючих носках и слушал «Кактус». Зачем они с Глафирой слонялись без цели тем июльским днем, не зная куда себя деть. В том числе и кисляк на вокзале, где от цистерн разит, как от сапог. Дело в том, что Джон уже тогда служил в армии, и приехал на побывку! Все, кто вырвался оттуда на время, держатся скованно, словно понимают, что их исчезновение из «вооруженных сил» навсегда чревато недопустимыми сбоями бессмысленной, но тревожной жизни, которая ждет их после демобилизации. Возможно, Глафира с помощью магии мечтал получить фендер-джазбас или красотку в стиле Анжелики, а вместо этого с того света явился рыжий Джон, друг уходящей юности. Вдруг оттуда вылезло что-то непонятное… И его надо чем-то развлекать.

Примечательно, что среди певиц не было таких, чтобы нравились внешне. Джоплин — урод, в «Шокинг Блу» что-то неотстиранно-отталкивающее, а Грейс Слик — просто на хуй никому не нужна. В упор не видят. И это был правильный подход, без привилегий, кстати. Сузи была более понятна, но сильно орала. Когда не желают замечать кумиров на чужбине, открывается больше приятных свойств у тех, кто рядом.

Глафира усадил Джона в кресло и жестом медиума собственноручно заправил ленту в магнитофон.

Все его замечания относительно группы «Кактус» были точны и справедливы. Многое пригодилось мне в дальнейшем, помогло сохранить верность определенным достижениям, достойно ставить на место любителей садиться не в свои сани: «Твоя епархия — куннилингус и «Dark side of the moon». Правильно? Тогда дыши носом и читай «Мурзилку» как советует классик».

Глафира говорил не скрывая восторга, некоторые места отматывал назад и просил прислушаться. Чорт знает, чем ему, здешнему еврею, так понравился кураж этой детройтовской группы. Неужели он улавливает оттенок нацисткой ликантропии в звучании этой музыки, не чувствует собачий привкус одержимости, о которой не подозревают, что вполне возможно, и сами исполнители?

Джон реагировал вяло, иногда попросту повторяя сказанное Глафирой. От сухого столового клонит в сон, тем более, летом. За те сорок минут, пока играл «Кактус», воздух в комнате успел пропитаться носками Джона настолько, что от меня потом потребовали назвать имя того, кто так навонял. Я назвал (чего проще): Джон. Живет рядом с пивзаводом. Учится-работает? — Понятия не имею. Что слушали? — Cactus ««Restrictions». Второй по счету альбом из четырех. Наряду с Grand Funk «On Time» — самый красноречивый саунд 1970 года. О том, что Джон в ту пору был военнослужащий, я узнал лишь год спустя.

Январь, а за окном по асфальту долбит дождь. Есть новости, но вперед надо разобраться с Глафирой и Джоном. Канонизируют хуй знает кого, а эти чем хуже? К вечеру обостряется тревожное беспокойство за бессмысленную жизнь. До утра ни на минуту не становится совсем тихо или совсем темно. Моторы дорогих машин работают негромко, зато музыка… Раньше так ревело разве что у артистов цирка, да и то — у тех, что помоложе. У перекрестка машины тормозят, и в свете мощных фар клубятся выхлопные газы. Не по- нашему курил — через жопу дым валил! За рулем много женщин. Кто позволяет?! В прекрасные времена, когда даже летними ночами доводилось любоваться темным городом в мертвой тишине, такое стоило пятерик, от силы чирик. Вот тебе лак — болгарский. Остальное — с получки, самостоятельно, ведь не девочка. Многого они для себя добились, как и негры. Ряд иностранных слов здесь пренебрежительно произносят с буквой «а» на конце — «негрá», «битлá», «Рингá» вместо «Ринго». «Купи вставку от Ринги за пятерик» (а там смотреть не на что, пьяные рожи). — «Она же черно-белая». — «Зато Рингу увидишь». Йока, макака, мучача. Очень популярные слова. Первую жену Шульги звали Мучача. А ее подругу Викторию — Йока.

Сидят Азизян и тот, кто мне это рассказывал. Мимо танка на постаменте проходит чувак, длинный такой. Азизян:

— О, Шланга!

— А это кто такой?

— Пидорас.

Классическая фамилия Козолуп тоже заканчивается на «п». Если Азизян слушает классику, причем