было пусто и безлюдно…
В туалете, поставив ногу в тапке на отшлифованную курильщиками скамью, больной Земляков громко втолковывал молчаливому сыну театрального актера свое мнение. Он говорил с сильным орловским акцентом:
«Все зло — от ламп накаливания. Не может быть безвредной «лампочки Ильича». Она… я тебе говорю, или не тебе?.. порочна по своей сути. Если бы нам вовремя ввернули нормальные, как у всех свободных людей, лампочки, может, и Егор бы так рано не помер, и Высоцкий! Они бы нам еще много чего открыли! Вон у нас в газете работает Сёмин. Взял в жены молоденькую, брюнеточку. А детей нет. Поводили где надо новой лампочкой, сделали прогревание — зачал как миленький. А при старых лампочках только пил как олень. Ха-ха-ха! — он рассмеялся сухим деревянным смехом. — Для меня эти, как Саня говорит, «бараньи яйца», символ совкового мракобесия».
«Саня» слышал каждое слово Землякова. Он гляделся в малюсенькое зеркальце, чудом не разбитое за все эти годы, сохраненное с советских, ненавистных Землякову времен. Ему хотелось расчесать и уложить смоченные водой волосы перед прогулкой. Элеонора считает, что он похож на артиста Марцевича. Это имя вызывает в памяти некий смутный образ, но не более того… Между прочим, если Землякову лет тридцать пять (максимум — тридцать пять), хули он может знать про «мракобесие»? Воображаю, сколько привычного «смарда» будет выплеснуто к Октябрьским. Ведь на дворе 2017 год! А «бараньими яйцами» сдвоенные лампочки называл не он, а Сэм. Никогда бы не подумал, что буду говорить про него «незабвенный». Никогда.
Самойлов пнул носком башмака выброшенную кем-то с балкона книгу. Она валялась на проезжей части обложкой вниз. Самойлов огляделся и, заметив приближающийся грузовик, поспешил сойти на обочину. Прямо у него под ногами начинался обрыв с песочными дюнами и грудами колотых камней, а за ними — огороды, ступенчато нисходящие до самого берега реки, огибающей в этом месте остров, словно кольцо Сатурна. За спиной у Самойлова прошумел и скрылся грузовик. Он обернулся. Книга лежала на том же месте, в том же положении, похожая на проигравшего поединок, низвергнутого вниз соперника. Самойлов со вздохом свернул в аллею, густо посыпанную опавшей листвой. Вид осенних листьев напомнил ему о собственной давней выдумке. Читая (он понимал одно слово из пяти) в чешском журнале про рок- музыкантов, жертв наркомании, он дошел до места, где описывалась смерть «Совы» Уилсона из группы Canned Heat, и ничего не разобрав, внушил себе, что Сову нашли, заметив торчащую из вороха листьев руку мертвеца. Обязательно — со скрюченными пальцами… Обнаружив подобие смотровой площадки, он стал на нее и жестом рассеянного школьника, проверяющего ключ от хаты, потрогал свои очки на веревочке.
«Ничего не вижу, — вымолвил он, отмечая в тысячный раз, что не разучился подражать голосу Азизяна. — Может, то я просто не те кат
Жизнь, прочитанная по-чешски. Невнятно и неточно прочитанная чужая смерть. Смерть молодого человека в толстых очках по прозвищу Сова. За прошедшие с тех пор сорок с лишним лет он так и не выяснил обстоятельства гибели подававшего большие надежды гитариста. Рука со скрюченными пальцами продолжала торчать из вороха садовых листьев. В свете полицейского фонарика.
Последнее время, правда, больше гремят истории удивительных спасений. Так, например, недавно на Сатурне отыскался мальчик, чудом спасшийся от смерти, когда взрывали ракетную базу на острове Пеенемюнде. Сердобольный немецкий ученый (он уже причислен к «праведникам мира») успел посадить паренька в капсулу и отправить в космос. Разумеется, без ведома Вернера фон Брауна. Подросток благополучно долетел до Сатурна, и в хороший телескоп до сих пор видать, как он делает пробежки по кольцам этой угрюмой планеты в свои восемьдесят семь лет. Голливуд уже заинтересовался.
«Рука торчала из листвы, рука торчала…»
Самойлов жадно вдыхал осенний воздух, совсем позабыв, в какое пустынное место он забрел без малейшей объяснимой причины. Он упивался запахом осенних листьев и влажной коры с радостью человека, выходящего из крутого алкогольного штопора. Ну, слава Богу — попустило…
Пить ему запретили довольно давно. Он не давал никаких обещаний, не ломился начинать новую жизнь. Только призадумался и решил, что одиночество его «отходняков» стало затмевать хмельные озарения в силу возраста и быстрой смены декораций, согласился:
«Нельзя — так нельзя. Не буду».
Конечно, перед ним в тот момент грозно, несмотря на небольшой рост, выросли Сермяга со Стоунзом, помаячили и пропали с глаз. О прошлом, по крайней мере, о своем, со всеми его ошибками, Самойлов не жалел. За минувшие годы он успел убедиться, что на трезвую голову неминуемый переход в мир иной воспринимается как-то спокойней. Теперь он вспомнил, ради чего, не растравив предварительно душу пьяненькой ностальгией, все-таки явился поглядеть на эти квадратные черные крыши подсобных хозяйств. Под одной из них доживала свой XX век на «колесах» и самом дешевом куреве его несчастная «кузина». Где-то там внизу Нора боролась со своим безумием, пока не предала себя и, капитулировав, отдалась в руки медицины. Пожизненно.
Гравий на дорожках прогулочного дворика лежал удивительно ровно, будто по нему совсем не ступала нога человека. Худые клены, посаженные в прошлом апреле, стояли неподвижно, растопырив недоразвитые спичечные ветки. Приходилось напрягать слух, чтобы расслышать отдаленный шум взрослых деревьев, чьи великанские силуэты с обеих сторон обступают подъезд к больничному комплексу.
«Хоть бы собачка тут какая бегала», — машинально подумал Сермяга, занятый совершенно другими мыслями.
Прогулку действительно разрешили. Он стоял, словно первоклассник на пороге школы, вглядываясь в сентябрьские сумерки, не отличимые в этом месяце от предрассветной мглы. Климат в наших краях поменялся давно и катастрофически. Задумываться над этим не хотелось — голова шла кругом, как у ребенка перед часами на Главпочтамте, где стрелками указано, сколько времени сейчас в других странах. Сколько раз отказывало его сердце и страшная девочка на шее спортсмена старательно звонила в последний звонок, пряча лицо за большущим бантом?.. Сколько раз он бодрым шагом сбегал по узкой лестнице и, цепенея, наблюдал с крыльца нечто весьма похожее на свои собственные похороны?
— Саша, хочешь новую загадку-анекдот? — окликнули его слева, где еще сохранилось овальное пятно от двухкопеечного автомата.
— Привет, Нора, — тотчас ответил он отрывисто и негромко, не скрывая волнения, не сопротивляясь радостному чувству. — Хочу. Загадывай, — добавил он громче и спокойнее.
— Маленькое государство с большим жоподромом.
Вместо отгадки Сермяга расхохотался, и они обнялись выше пояса, касаясь друг друга скулами. Смех его звучал механически, но по-прежнему звонко.
Она давно не носила париков. Стриглась коротко. К старости ее волосы стали курчавиться, как у матери. Желтоватая кожа туго обтягивала нижнюю челюсть. Шея сохранила тонкость, и голова на ней была посажена по-прежнему гордо. В свои шестьдесят шесть она больше напоминала туристического инструктора, нежели безнадежно больную женщину.
Выкурив по «сигарете» они, не теряя времени, пустились в малопонятный для посторонних разговор:
— Стоп! Стоп, Саня! Младший — Збруев. Старший — Бероев.
— Ну да, тот шо «Майор Вихрь».
— Правильно. Но там, где, я имею в виду, играет Збруев.
— Збруев? Разве он не умер?
— Оттуда, где мы с вами находимся, это проверить невозможно. Боже, шо я говорю?!
— А! Теперь вспомнил. То я спутал актера Збруева и «ефрейтора Збруева».
— Во! Во! Ах, как вы молоды…
Новый — 2017 год им позволили отпраздновать, как и положено старожилам учреждения, с шампанским, с «Иронией судьбы». Хотя оба они утратили вкус к алкоголю. Элеонора — очень давно, Сермяга — значительно поздней. Многое (практически все) успело измениться до неузнаваемости, и не вызывало ни бурной реакции, ни праздного интереса. В том числе и они сами. Самойлов (жив ли он, они
