поведении подтолкнет меня на правильный путь к разгадке всего спектакля?
– Насколько я могу судить, дамочка, в попутчицы ты не годишься, так как идешь в противоположную сторону.
– Это легко изменить!, – она грациозно, словно в танце, развернулось на каблуке и, улыбаясь, взяла меня под руку, – Так лучше?
Позже, анализируя детали произошедшего, я пришел к выводу, что именно это ее па на каблуке, содержащее в себе много больше, нежели могло показаться, и открыло мне глаза на эту девушку, заставив так или иначе видеть в этой смазливой кокетке 'женщину', а не так называемую 'часть декорации', как было до того. Чувствительный ко всякого рода мелочам, за которыми я всегда умудрялся видеть большее и, к прискорбию, забывать главное, я и на этот раз не смог остаться равнодушным и, используя преимущества моментально взлетевшего настроения, также перешел на полушутливый тон.
– Уверена ли ты, что хочешь составить компанию мрачному грубияну, титулировавшему тебя давеча шлюхой и изгнавшего в ночь из теплой утробы дешевой забегаловки?
Она весело расхохоталась:
– Все мы шлюхи. Просто одни изначально честны в этом, а другие до поры маскируются. Хотя финал в любом случае один и тот же, как при игре в наперстки – как внимательно не приглядывайся – все равно промажешь, отдашь все до копейки и уйдешь, обиженно повиливая покрытой лишь одними трусами задницей! Ну так что, идем?
– При одном условии. Ты сейчас же прекращаешь обращаться со мной, как с престарелым профессором и находишь более приемлемую форму общения. Идет?
– Схвачено, друг мой!
Она мне положительно начинала нравиться. За ее вольным тоном и точными аллегориями я разглядел способность мыслить, наблюдать и делать выводы, а видимое отсутствие ненавистного мне жеманства, всегда базирующегося на глупости, наделяло ее в моих глазах еще большей привлекательностью.
Мы пошли рядом. Грета держала меня под руку и даже прикосновение ее плаща, мокрого и холодного, не казалось мне неприятным.
Я думал над ее словами. Не смотря на кажущуюся молодость девушки, в ее лаконичном изречении скрывалась мудрость, на познание которой у других порой уходят годы поражений и разочарований. Этого не купишь образованием – с этим надо родиться.
А как ловко положила она конец неприятной теме, не попытавшись заработать на ней, как сделала бы любая другая, чередой ужимок выдавливая бесконечные покаяния! Я был почти готов простить ей свое прошлое раздражение, настолько бесподобно было после долгого перерыва вновь ощущать на своей руке легкое тело не отвращающей тебя женщины.
Грета не нарушала моих раздумий, словно понимая их необходимость. Она просто шла рядом, слегка прижимаясь к моему плечу и лишь изредка поднимая глаза, чтобы встретиться ими с моими. Легкая грустинка во взгляде с каждой секундой приближала ее ко мне, а полное отсутствие макияжа убеждало в ее искренности.
– Каково это, девочка, быть прикованной к этой глуши? Приносимая тобой жертва, не спорю, похвальна, но ведь время не стоит на месте…
Она задумчиво посмотрела в даль.
– Это Патрик сказал тебе?, – она понимала меня с полуслова, – Он, как и все, многого не понимает, руководствуясь в своих выводах лишь крестьянскими обычаями. Верхушки айсберга для него достаточно, чтобы заключить об его размерах. Я попробую угадать: он перегнулся к тебе через стол и хриплым полушепотом доложил о странностях, которые он хочет видеть в смерти моих родителей и о моей достойной похвал самоотрешенности, с которой я ухаживаю за бабкой, пренебрегая якобы имеющейся городской любовью… Так, или?
Я не мог не засмеяться – настолько точно она описала кабачника и его манеру общения. Не знаю, как в другом, но в наблюдательности ей действительно не откажешь. Кроме того, по ноткам сарказма, мелькнувшим в ее голосе, я догадался, что далеко не всему, услышанному от Патрика, можно безоговорочно верить. По крайней мере, необходимо делать скидку на изрядную долю домыслов и утрирования в его повествовании.
– Точно так! Но ведь в сельской местности всем все обо всех известно, так как же можно отметать утверждения человека, находящегося, так сказать, в самой гуще событий? Это было бы, по меньшей мере, невежливо с моей стороны!
– Может быть. Однако, по мне, так лучше бы ты был невежливым, чем вступил в гильдию трепачей и сплетников. Больно видеть тебя не покидающим пивную и впитывающим всю грязь местного болота, которую, до твоего приезда, просто некому было взболтать.
Чего я менее всего жаждал, так это нравоучений. И я уже собрался было сказать об этом распоясавшейся девке, и в достаточно резкой форме, но она, словно предвидя мою реакцию, доверительно-тепло сжала мой локоть, заставив острые слова замереть в моем горле. Не так уж она и неправа, на самом деле…
– В действительности все не так. Бабка, конечно, стара и, пожалуй, скоро уйдет из жизни, но не настолько слаба, чтобы нуждаться в посторонней помощи. Напротив, она и меня-то не подпускает к домашним делам, говорит, что у городских все из рук валится…, – при воспоминании о престарелой родственнице в голосе Греты зазвучала нежность. – Я хоть и родилась здесь и выросла, но, по ее мнению, городская жизнь и 'ложные науки' испортили меня, превратив в неженку и не прибавив житейской мудрости ни на гран. Может быть, она и права…
– Но в чем же тогда причина? Почему ты здесь, вместо того, чтобы создать семью, построить карьеру или заниматься еще черт знает чем? Или что-то не заладилось там?
Признаться, о женских 'карьерах' я имею свое, давно сложившееся и для меня непререкаемое мнение (уже вижу, как замахали руками, заплевались и, матерясь в мой адрес, отбросили сию рукопись придерживающиеся, натурально, кардинально иной точки зрения дамочки). Не философствуя долго, скажу – я в этом отношении пессимист…
– Да нет, там все нормально, – последовал, после некоторого раздумья (признаться или нет?! Все-таки нет…), ответ Греты. – Никаких женихов, правда, нет, они представляют собой плоды неуемной фантазии местных сплетниц, раздувающих крыжовник до арбуза и пытающихся придать побольше драматизма ситуации. Но и их я не стала бы осуждать – жизнь здесь серая, скупая на события, приходится самим их создавать по мере сил, пусть даже и не очень-то умственных… Да Бог с ними – тешатся и тешатся, не убудет. Просто… Понимаешь, когда погибли родители, я вдруг осознала, сколько недоговоренностей, сколько нерешенных проблем и недоверенных переживаний между нами осталось. Сколько вопросов не задано, сколько ответов не услышано или не понято. Это как радуга, так и не увиденная малышом, ибо исчезнувшая прежде, чем восторженный малолетний бедолага смог взгромоздиться на приставленную к окну табуретку. Хотя это довольно слабое сравнение. Так вот, когда родители были рядом, я воспринимала это как что-то само-собой разумеющееся, что-то незыблемое, которое никуда не уйдет и всегда доступно. Посторонние дела, чужие люди казались тогда важней и полезней… Я осознанно пренебрегала их обществом и близостью общения с ними до того дня, когда узнала об их смерти. Но тогда уже суетиться и пытаться что-то исправить было поздно. Я сожалела о каждой минуте, которую предпочла провести с друзьями, вместо того, чтобы попытаться узнать, понять и, быть может, увидеть другими глазами то, чем живут близкие мне люди, что их тревожит и что радует. Я, конечно, понимаю, что это звучит чересчур напыщенно и чувства эти во мне в немалой степени гипертрофированы, но… Именно поэтому я сейчас здесь. Я не хочу после смерти бабки вновь испытать те же угрызения совести, что и тогда, тяжелым грузом на сердце ощущая всю массу недослышанного и гадая, как бы она поступила в той или иной ситуации, что сказала бы и с какой колокольни рассудила… Сейчас я рядом с ней, я говорю с ней, выслушиваю ее ответы на заданные мною или жизнью вопросы, я пытаюсь разделять ее мысли и, когда ее не станет, я не буду кусать локти в бессильной злобе к самой себе, потому что на сей раз я все делаю верно.
– Я могу понять, что ты чувствуешь, и, пожалуй, лучше многих, – я вдохнул запах ее волос и прижал к себе ее тельце чуть крепче.
Вновь вспомнилась мне моя старшая сестра, с которой я провел столько счастливых минут в мутных дебрях моего детства, вспомнилось, как мог подолгу расчесывать ее длинные светлые волосы, по-детски
