веселью! Безобразие!
Я выдумывал всякую саркастическую чушь, стремясь за черными шутками с самим собою скрыть свою неуверенность и даже страх, начавший уже скользкой змеею выползать наружу из своей глубокой пещеры, затерянной среди кажущихся неприступными скал бравады и самолюбия.
Вдруг я отчетливо услышал шаги, поднимающиеся по лестнице. От зала на втором этаже, где, по- видимому, и происходило все это ночное мероприятие, если можно так выразиться, мою комнату отделяли лишь сорок ступеней лестницы да коридор метров в двадцать длиною, поэтому через полминуты шаги, гулко и размеренно отстучав свое соло под аккомпанемент моего нарастающего ужаса, были уже у двери моей комнаты, где замерли. Еще секунда, и мои нервы лопнут с жалобным прощальным звоном. Находясь с другой стороны двери, я, ни жив ни мертв, приник к ней ухом, в надежде различить хоть какое-то свидетельство человеческого присутствия и в обуявшем меня суеверном страхе даже не помышляя о том, чтобы попросту распахнуть дверь и посмотреть в глаза тому, кто за ней сейчас стоит, должно быть, ухмыляясь производимому собою эффекту. Владевшая мною еще прошлой ночью безрассудная решимость выследить и покарать возмутителей моего спокойствия пропала без следа, и мои собственные вчерашние геройства с обследованием мертвого дома казались мне теперь совершеннейшей дикостью.
Мне показалось, что я различил чье-то дыхание по ту сторону двери, скорее напоминавшее глубокий вздох, затем кто-то поскреб ее поверхность, судя по звуку, ногтем, и вздохнул еще раз, после чего шаги возобновились, но не в обратном направлении, как можно было ожидать, а в сторону входа в мансарду. Через несколько секунд до меня донесся приглушенный лязг поворачиваемого в замке ключа и скрип открываемой двери. Тот, кто сделал это, переступил порог мансарды, и после того, как дверь с гулким стуком закрылась за ним, звуки с той стороны окончательно смолкли, предоставив мне в спокойствии и дальше 'наслаждаться' доносившейся снизу музыкой.
Но о чем-то подобном, само собой, и речи идти не могло. Я был буквально парализован ужасом, а мысль, что существо, проникшее в мансарду, все еще находится там, приближала меня к откровенно бездумной панике. Я чувствовал себя загнанным зверем, обложенным флажками волком, чья незавидная участь предрешена, и лишь в этот момент осознал глубокий смысл выражения 'провалиться сквозь землю', так как именно это желание владело мной превыше всего.
Впрочем, через несколько минут скрип двери повторился, и посетитель вновь прошествовал мимо моей комнаты, на этот раз уже не задерживаясь возле нее, и, неспешно спустившись по скрипучей лестнице, присоединился к остальным участникам этой ночной неразберихи.
Когда шаги наконец смолкли, влившись в общий гул веселья, я смог наконец-то перевести дух. Мне стало казаться, что за эти мучительные минуты я не сделал вообще ни одного вдоха и сейчас просто не мог надышаться, как и привести к нормальному ритму бьющееся где-то в горле сердце.
Я распахнул окно и выглянул в ночь. Темно не было, зеленовато-желтая луна, сменив на небесном троне солнце, заливала своим светом сад, и в этом матовом сиянии листья кустов и деревьев казались серебряными. Я даже мог различить начало прорубленной мною тропинки к реке, по которой сам пришел оттуда прошедшим вечером, преследуемый сначала смехом, а затем странным речитативом.
Несмотря на эти воспоминания, заросший сад Кристианы представлялся мне теперь несравненно более привлекательным местом, нежели нутро дома, пронизанное звуками нестерпимо-зловещей музыки. Я искал спасения от наваждения, окунувшись в свежий воздух и стараясь не думать о происходящем этажом ниже. С удовольствием отправился бы я сейчас на реку, или в лес, или куда угодно, только бы не слышать и не чувствовать этого. Но, во-первых, я не был уверен, что эти, звучавшие уже внутри меня, звуки и там не продолжат свое назойливое преследование, а во-вторых, для осуществления задуманного мне пришлось бы пройти мимо второго этажа, где разворачивались описываемые ночные события, чему я, в своем теперешнем состоянии, предпочел бы немедленную смерть.
Но, даже выглянув в сад, я спасения не сыскал. Скорее наоборот – углубил смятение и страх, владевшие мною. На озаренной лунным светом скамейке у заросшей садовой дорожки, неподалеку от заброшенного колодца, я увидел женщину. Она сидела, благочестиво сдвинув колени вместе, и смотрела куда-то вверх, туда, где кроны старых деревьев переплетались, образовывая что-то вроде купола, не пропускающего ни фотона. Слабый ветерок чуть заметно шевелил светлые волосы сидящей, как будто робко гладил, наслаждаясь их мягкостью и шелковистостью. Одетая в длинное серое, безукоризненного покроя, платье с белым кружевным воротничком, она как будто не замечала, что его подол утопает в сырой грязной траве, не просохшей после затяжной непогоды, и за долгие годы неухоженности покрывшаяся мхом поверхность скамейки, такая же сырая и скользкая, грозила привести в негодность работу ее портного.
Завороженный увиденным и начисто позабыв о тревожащих меня еще несколько секунд назад переживаниях, я не мог оторвать взгляда от посетившего меня вновь видения, так как в женщине на скамье я моментально, без малейшей доли сомнения, узнал недавнюю гостью моего сна, столь любезно подарившую мне гусиное перо в качестве сувенира и причинившую некоторые неприятности, забыв опорожнить чернильницу.
Миг и вечность, день и ночь, реальность и бред – все смешалось в моем сознании, и я не знал более, чему верить и о чем думать, полагаться ли на здравый смысл или укутаться в кокон сладкого слабоумия, бороться ли за свои идеалы или отринуть последние, бросившись в омут неизвестности. Она была и сном и явью, она страшила и притягивала меня одновременно, я видел ее лишь второй раз и, вместе с тем, знал ее целую вечность. Мир исчез для меня в эту секунду, провалившись в пропасть неизведанного вслед за моими грезами. Я вдруг отчетливо осознал, что все происходящее со мной не было простой случайностью и слепым стечением обстоятельств, начиная с подброшенной мною над географической картой монеты и даже раньше, с тех самых пор, как мной овладела мысль уехать, отказавшись от привычного окружения и образа жизни. Или же так было всегда. Я теперь совершенно точно знал, что моя встреча с этим существом, будь то ангел или бес, была запланирована провидением и потому неминуема, вне зависимости от того, стал бы я ей противиться или нет. В свете сказанного, самым разумным поведением с моей стороны было стороннее созерцание происходящего и невмешательство в промысел высших сил. В конце концов, то, что должно произойти – произойдет и, быть может, окажется не самым худшим для меня…
Женщина повернула голову в мою сторону и смотрела теперь прямо мне в глаза, насколько я мог судить, принимая во внимание расстояние. Ее глаз видеть я не мог, как и не мог почувствовать ее дыхания, но сам облик ее уже приводил меня в особое состояние, сродни трансу, и я знал, что видение не исчезнет, даже если я закрою глаза.
Я просто смотрел на нее, будучи не в силах сократить разделявшее нас расстояние, а она, похоже, до времени не стремилась к этому. Так бывает во время коротких свиданий в тюрьме – толстое клееное стекло между посетителем и заключенным не позволяет ни прикоснуться друг к другу, ни почувствовать тепло сидящего напротив, и даже голос расслышать невозможно без соответствующих приспособлений. И выбор, оставленный пленнику, включает лишь два варианта – дождаться конца срока или же бежать; бежать ради нескольких счастливых мгновений свободы, мгновений радости встречи, конец которым вскоре положит автоматная очередь или кандалы, еще более тяжелые чем прежде.
Кто же в нашем случае пленник, я или незнакомка в сером? Достаточно ли было просто найти дорогу в сад через кишащий неведомыми ужасами дом или же барьер между нами был гораздо более весомым? В том, что я пленник, даже каторжник своих страстей, я не сомневался ни секунды.
Луна начала заметно клониться к горизонту, тени на земле изменили свою форму и раздражающие звуки несуществующего оркестра наконец стихли. Обрушившаяся тишина гораздо лучше гармонировала с ночной прохладой и моим собственным состоянием, нежели продолжавшаяся несколько часов дикая смесь музыки, топота и смеха. Я и не надеялся узреть разъезжающихся гостей, прекрасно осознавая тщетность любых попыток такого рода. Я также знал, что утром не найду ни следа, ни малейшего знака, пригодного в качестве доказательства реальности ночного бала, хотя бы уже потому, что сам бал был нереален. Его попросту не было. Ничто не тревожило толстый слой серой пыли в запертом зале на втором этаже старого серого дома, и паутина, липкой сетью опутавшая все вокруг, осталась нетронутой. Сей факт даже не требовал проверки, ибо был очевиден.
Вот и незнакомка, бывшая этой ночью моей безмолвной собеседницей, поднялась с поросшей мхом скамейки, не оставив, как и можно было ожидать, никакого отпечатка на природной желто-зеленой, как сегодняшняя луна, губке; и последняя не пометила влажным пятном ее чудесное светло-серое платье, что меня уже совершенно не удивило. Чуть покачивая бедрами, женщина медленно пошла в противоположную
