Таким образом, путь мой был хорошо освещен и я, насвистывая какую-то незамысловатую мелодию, шаг за шагом приближался к дому. Шаги эти давались мне, признаться, не без некоторого труда, так как доза выпитого в этот вечер изрядно превышала мои обычные способности, напоминая теперь о себе чувствительным нарушением координации в пространстве и невозможностью четко видеть предметы, особенно двумя глазами сразу.
Покинув Грету я, натурально, обрел прибежище в заведении неизменно радушного и готового услужить Патрика, который, если находился на месте, всегда разделял со мной мою полупьяную грусть, не позволяя персоналу бара и другим гостям тревожить меня в минуты отдохновения без моего на то позволения. Я подозревал, что его гостеприимство в немалой степени обусловлено моими внушительными регулярными вливаниями в бюджет его предприятия, так как заказывал я много, охотно помогал малоимущим страждущим и не скупился на чаевые. Как бы там ни было, его широкая улыбка при виде меня и необременительная теперь болтовня доставляли мне удовольствие, и я охотно проводил время в его баре, тем более, что другого заведения подобного рода в деревне не существовало, а наведаться в ближайший город я до сих пор не собрался, так как был верен своим планам провести время именно в деревне, интегрировавшись в ее спартанский быт. Вот и сегодня я покинул бар лишь с наступлением темноты, опасаясь, что еще через полчаса уже не смогу этого сделать и мне придется ночевать в гостинице Патрика, где он непременно подложит мне парочку потных глумливых шлюх, по прежнему не вызывавших во мне особого энтузиазма.
Поднявшись на крыльцо, я почувствовал еще большую разбитость, и появившаяся одышка навела меня на мысль о кратком отдыхе, прежде чем я начну штурм лестницы, пытаясь добраться до третьего этажа и дверей моей комнаты.
Во второй раз в жизни раздвинув грязно-желтые портьеры, я оглядел гостиную. Почему бы и нет? Покачиваясь, я пересек помещение, и, игнорируя мрачный вид большинства предметов интерьера склепа, с облегчением упал в одно из обитых красным бархатом кресел в углу комнаты, неподалеку от стола, подняв небольшое облако застарелой пыли.
Видимо, под воздействием выпитого я задремал, или же находился в прострации, все еще ощущая мягкое тепло, разливающееся до самых кончиков пальцев, тем более что кресло оказалось действительно удобным, обхватив меня своими косматыми лапами. И, хотя в комнате по-прежнему носился запах нафталина, по всей видимости, используемого хозяйкой для сохранения мебели от посягательств известных насекомых, мне это не мешало.
Так или иначе, но я несколько утратил свою привычную бдительность и не расслышал приблизившихся к двери шагов, как и звука раздвигаемых портьер, если таковой вообще имел место. Так как глаза мои были закрыты в блаженной истоме, я, хотя и сидел лицом к двери, не сразу увидел фигуру, замершую в дверном проеме, долго и пристально глядя на меня. Я не могу сейчас сказать, что именно предпринял бы, знай я заранее об этой встрече: оказался бы более трезвым и готовым к каким-то действиям или же предпочел бы, борясь с одышкой, все же добраться до своей комнаты и запереть дверь на засов. Впрочем, как выяснилось позже, никакие засовы не помогли бы мне – в них просто не было ни толку, ни надобности.
Словно вытолкнутый кем-то из омута оцепенения, я открыл глаза – чтобы тут же закрыть их снова, ибо не доверял более своим чувствам. Собравшись с духом, я опять посмотрел в дверной проем – меж желтых портьер стояла Она, мое главное открытие и наваждение с того времени, когда я впервые переступил порог этого дома. И, если изначально я начисто отмел бы всякую возможность такого развития событий и самого существования представшего передо мной призрака, в потусторонней природе которого я уже не сомневался, то теперь, после всего доселе пережитого и испытанного в стенах дома и на его территории, я с уверенностью перешел бы на противоположную сторону баррикад и рассмеялся бы в лицо самому себе недельной давности. Мало того, что я стал встречать ее все чаще – с каждым разом она становилась все более реальной, более осязаемой и материалистичной. Если поначалу она являлась ко мне во сне, а затем лишь глубокой ночью на грани сна и бодрствования, то теперь все более открыто и, я бы даже сказал, развязно, находя меня буквально везде в пределах этой мрачно-серой каменной обители. Не могу сказать, чем это было вызвано: то ли она чувствовала, что страх мой почти покинул меня, уступив место новому, восторженному чувству, то ли такое поведение просто было обыкновенным для существ ее природы, ищущих поклонения, но прогресс в наших отношениях был налицо.
Еще несколько мгновений мы смотрели друг на друга, не шелохнувшись. Похоже, наряд свой и прическу она не меняла: все то же светло-серое, с белым кружевным воротником, платье и так же, с осознанной небрежностью, отброшенные на спину волосы. Лишь теперь я смог рассмотреть ее внимательно – вблизи и анфас. Черты ее лица и впрямь поражали своей выразительностью, а некоторая их несимметричность лишь придавала ей шарма. И она действительно была юной. Итак, при моей первой оценке, в профиль, во время написания ею загадочного письма в моей комнате той ночью, когда я впервые увидел ее и получил на память перо, я не ошибся – ей было не больше восемнадцати и, судя по виду, это было невинное дитя, не знавшее еще ни предательства, ни пакостей мира, серого, как ее платье.
Наконец она переступила порог гостиной и начала медленно приближаться ко мне, по-прежнему не отводя взгляда от моего лица. Грация ее осанки и плавность движений не могли оставить равнодушным ни одного ценителя, но, признаюсь, я несколько оробел от неясности того, что должно было последовать и, словно парализованный, продолжал смотреть на нее с завороженным страхом. Совершенно некстати вспомнились фильмы о вампиршах, норовящих, околдовав жертву своей красотой, полакомиться ее кровью. Когда-то казавшиеся добрыми и развлекательными, истории эти приобретали сейчас совершенно другую окраску, вот только актером я себя почему-то не чувствовал. От самовнушения заныла шея, приготовившись к предполагаемому укусу, но… подобные банальности были, похоже, не во вкусе приближающейся красавицы, ибо, чуть отклонившись от курса, она подошла к покрытому тяжелой коричневой скатертью столу и с хищной грациозностью наполнила два бокала вином из стоящей тут же, но непонятно откуда появившейся бутылки. Свечи в резных канделябрах, как я с удивлением заметил, горели уже давно – как минимум, со времени появления моей гостьи в дверях гостиной, и успели уже частично оплавиться. При этом я отчетливо помнил, что входил в комнату практически темную, и находящиеся в ней предметы были различимы лишь благодаря, полагаю, свету моей пламенной души.
Девушка протянула один из бокалов мне и когда я, настороженно, но с благодарностью принимая предложенное, слегка коснулся ее мизинца (признаюсь, не без умысла), я смог убедиться в абсолютной материалистичности стоящего передо мной 'привидения'. То, что она мне не привидилась, было теперь неоспоримо. От нее не укрылась моя маленькая хитрость, и чуть тронувшая уголок ее губ улыбка была тому подтверждением. Во взгляде ее между тем застыла суровая, непреходящая тоска, я бы даже сказал – окаменевшее отчаяние; ее глаза не улыбались, это были бездонные пропасти, наполненные вязким ужасом и, подобно ревущему водовороту, затягивающие все окружающее в свои глубины. Но это была Она – царица моих грез, и на данный момент мне было этого достаточно. Она стояла рядом, смотрела мне в глаза и, насколько я мог судить, предлагала отметить наше знакомство, до сих пор протекавшее лишь на солидном расстоянии. Понимая всю смехотворность моей влюбленности, я, в иных ситуациях давно уже не занимающийся бартером своей чувственности против дамских чар, чувствовал себя как школьник, впервые донесший до дома портфель смазливой одноклассницы. Но, в отличие от большинства 'проколов' подобного рода, в этот раз я не стыдился своей беспомощности, понимая неподвластность происходящего обыкновенному человеческому контролю.
Находясь в полуметре от девицы, я заметил заколотую у ее воротника и невидимую издали английскую булавку белого золота, точную копию той, что лежала сейчас среди моих сувениров, что подтвердило мою догадку: вздыхала в ту ночь у моей двери именно она, моя ночная боль, и она же посещала тогда мансарду, неведомым мне образом отворив неотворяемую дверь.
До сих пор моя гостья не вымолвила ни слова, да и я молчал, принимая игру в пантомиму. Вот и сейчас, опустившись в стоящее напротив моего кресло, не издавшее при этом ни стона, Дама в сером, как я с недавних пор начал ее для себя именовать, жестом предложила мне отведать заботливо поднесенного ею вина и, подавая пример, сама пригубила из своего бокала. Янтарная жидкость, аромат которой я сразу оценил, будучи не в пример искушенней в такого рода вещах, нежели в естественных науках, оказалась лучшим вином из всех, что я когда-либо пробовал. Разумеется, сама ситуация сыграла немалую роль в моем восприятии, придав вину неповторимый привкус романтики,но, так или иначе, качество старого напитка было и в самом деле превосходным. Очевидно, не я один знал в этом толк.
