Надо принести побольше свечей.
28 Декабря 1821 года
Рождество прошло скучно, как всегда. Несмотря на все подарки и кучу любезностей, развеселиться никому не удалось, и, ради приличия высидев пару часов за столом, все разошлись по своим делам. Зато вчера понаехали папины знакомые и вечер мог бы пройти вполне сносно, если бы не два обстоятельства: во-первых, Ангелика, узнав, что Роберт на целую неделю уехал в город повидать родственников и возревновав по этому поводу, отказалась спуститься к гостям, что повлекло за собой ярость папы и общую сумятицу и, во-вторых, меня раздражало присутствие папиного партнера Арсани вместе со всем его семейством. Я терпеть не могу ни его самого, слащавого и носящего мерзкого вида усы, ни его дочку – бледную капризную девчонку на пару лет старше меня, вечно канючившую без повода и вымогающую для себя дополнительных благ своей болезненностью. Она не прочитала ни одной книги и не может даже внятно выражаться, но постоянно малюет что-то на любом попавшем под руку клочке бумаги, представляя себя знаменитой художницей. Я насилу вытерпела их всех и была очень рада, когда они отправились домой.
Ангелика уже несколько дней совсем ничего не ест и ее постоянно тошнит. Ха! Я наслышана про эти симптомы: права была убогая Жанна – доигрались!
Я
За окном снова вечер. Снова ветерок шевелит ветви сада и до моего слуха долетает чуть слышный шепот листьев. День прошел никчемно и сейчас, вернувшись к написанию своих заметок о постигших меня (или найденных мною?) приключениях, я пытаюсь хотя бы частично реабилитироваться за потерянное время. Что-то подсказывает мне, что его у меня остается все меньше, и это вовсе не признаки извечной человеческой ностальгии по безвозвратно ушедшим мгновениям, но вполне реально осознаваемая перспектива, точнее, бесперспективность, будущего, остающегося для меня столь же туманным, как и в первый день моего здесь пребывания, но уже из других измышлений. Если тогда я был потерянным в самом себе, в дебрях собственной души и глубинно-личной нестабильности, то сегодня надо мной довлеет нечто более весомое, не поддающееся коррекции самокопанием и матовым мудрствованием; нечто, против чего бессильны достижения цивилизации и пустая самоуверенность; нечто, не оставляющее альтернативы.
Размышляя над этим, я поражался самому себе и своему поведению, вернее, полному отсутствию адекватного сложившейся ситуации поведения. По природе своей я, столкнувшись с чем-то непонятным для себя или же угрожающим моему благополучию, должен был бы мгновенно отреагировать, что называется – рвать и метать, подняв за себя всевозможные доступные силы, и в конце концов выяснить, в чем соль столь изящно поданного мне блюда. Я же, получив на первое порцию страха, на второе – слабоумия и на третье – смятения, бездействовал, покорно проглотив все это и ожидая десерта. Так что же будет на сладкое?
Конечно, у меня оставалась возможность положить конец этой загадке – по крайней мере, так мне было обещано. Престарелая родственница Греты, полагаю, все еще была не против просвятить меня насчет истинной природы происходящего, и ее рассказ, без сомнения, пролил бы свет на многое, но я продолжал упрямиться, делая вид, что мое нежелание вникнуть в суть вопроса вызвано принципиальным неприятием людских толков и старых, не заслуживающих внимания, историй, интерпретированных малообразованной частью населения на свой лад и приобретших вследствие этого форму мифа. В реальности же я был просто не готов узнать правду, опасаясь, что та разрушит атмосферу таинственности вокруг владевшей моим сердцем незнакомки, тем самым погасив во мне сладко ноющий огонек влюбленности, которому я был несказанно рад, вновь обретя его после стольких лет душевного ступора. При этом я отлично сознавал, что мое блаженное неведение может быть даже более опасным, нежели открытая конфронтация с потусторонним, но, влекомый странным расщеплением воли, не желал признать это вслух. Главной же причиной было то, что я не был убежден в неминуемости отрицательного для меня исхода, и где-то в глубине души хотел верить в удачу. Происходящее со мной, хоть и проникнутое явным духом чертовщины, ни в малой степени не напоминало те пошлые картинки из фильмов ужасов, которые мне доводилось видеть: реки крови не текли из-под дверей и вампиры, щелкая клыками, не толпились вокруг моей кровати, оставив за мной право дорисовывать мои страхи по собственному моему представлению.
Обмозговав все как следует, я решил и в дальнейшем не менять образа действий, продолжая наблюдать за развитием сюжета как бы со стороны. Пока мне это удавалось и я надеялся, что тактика успеха выбрана мною верно. Единственное, что меня на сегодняшний день расстраивало, была ссора с Гретой. Вспылив и наговорив гадостей, я пребывал в полной уверенности, что поступаю по справедливости, ибо она проявила возмутительную нетактичность, потревожив сладкое спокойствие моего мужского 'Я', покачивающегося в паланкине диферамбов и песнопений, к которым я успел привыкнуть в моей прошлой жизни. Но, будучи человеком отходчивым, что меня самого, признаться, злило, неоднократно сослужив мне плохую службу, я уже через пару часов сожалел о большей части сказанного, а через сутки – обо всем. В конце концов, независимо от того, как Грета оценивала меня в плане возможного спаривания, ее действия могли быть продиктованы совершенно искренним беспокойством обо мне, а маленькие женские уловки, направленные не против меня лично, но против моей твердолобости, должны были бы лишь развеселить меня, но не разжечь ярость. Вместо этого я, чувствуя себя героем, хлопнул дверью и оставил девку в отчаянии, о чем мне было сейчас противно вспоминать. Но, как бы там ни было, идти на поклон я не собирался и мне оставалось лишь надеяться, что проблема разрешится сама собой и наши отношения войдут в прежнее русло.
Что до исследований самого дома, то тут я был, можно сказать, в самом начале пути, хотя некоторыми открытиями и находками багаж моих впечатлений все же успел пополниться. К примеру, в библиотеке, когда я предавался одному из своих самых любимых занятий, а именно скрупулезному перебиранию книг на бескрайних просторах стеллажей, я наткнулся на коробку с портретами и рисунками, которые почему-то не были развешены по стенам, как можно было ожидать, а собраны в стопку – по всей вероятности, для пущей сохранности. Каждый из них отдельно был обернут плотной тканью, как при подготовке к переезду или в архиве художественного музея. Работ было немного, всего восемь, и большинство из них были сделаны примерно в одно и то же время, что я, не найдя табличек с подписями, заключил по возрасту и внешнему виду изображенных на них персонажей. На трех из них был представлен мужчина средних лет, с крупным бледным лицом, главной достопримечательностью которого были глаза с засевшей в них непобедимой тоской и густые светлые брови под широким лбом. Густая шевелюра явственно свидетельствовала о том, что в роду мужчины не было лысых. Он был изображен однажды на белом фоне, глядя прямо на мастера, и однажды на садовой скамейке, улыбаясь чему-то увиденному в ветвях деревьев, третий же портрет показывал нам его, с трубкой в углу рта восседающим в большом, обитом кожей, кресле, том самом, в котором я и сидел, держа на коленях коробку с изображениями. Это обстоятельство взволновало меня, словно сведя в этой комнате разные эпохи, и я продолжил исследовать содержимое коробки с еще большим воодушевлением. Развернув материю четвертого рисунка, я увидел уже знакомого мне мужчину, но на этот раз не одного, а в окружении двух особ: девушки лет семнадцати-восемнадцати, стоящей справа от отца (как я позволил себе предположить, ибо она много больше подходила на роль дочери, нежели супруги) и имевшей довольно равнодушный вид, и девочки-ребенка в ярко-красном платье, сидящей в полоборота на коленях мужчины. На трех следующих рисунках были изображены те же люди в различных сочетаниях и ситуациях, так что разглядывание их мне особого удовольствие не принесло, тем более что работы были явно любительскими и сделаными наспех, в виде, надо полагать, развлечения. Но последний портрет привлек мое внимание: он был выполнен на несколько лет позже и гораздо более уверенной рукой, что бросалось в глаза даже непрофессионалу. В изображенной во весь рост даме, облокотившейся на широкий, уставленный цветами подоконник, я без труда узнал повзрослевшую девушку с одного из уже рассмотренных мною портретов – ту самую, что с отсутствующим видом позировала вместе с отцом и младшей сестрой. Здесь ей можно было дать уже лет двадцать шесть, и в ее осанке появилась некая, приходящая с возрастом и перенесенными горестями, величественность. Но прежнее равнодушие и
