неузнаваемости разложившееся тело на вытоптанную когда-то множеством ног площадку.
Так была обнаружена последняя жертва сезона – вдова коммерсанта Мария, жизнь которой прервалась в то мгновение, когда горло ее было разорвано когтями неведомого зверя, помимо всего прочего вырвавшего ей гортань и сломавшего шею. Ничего более определить не удалось, принимая во внимание то обстоятельство, что тело, чуть прикрытое водой, находилось в колодце уже не одну неделю.
Да, гортани у покойницы больше не было, но был вложенный на ее место тряпичный узел, который Гудрун, подспудно ожидавшей нечто подобного и посему среагировавшей на известие моментально, удалось разглядеть раньше зажимающих носы 'расследователей' и, пользуясь нерадивостью последних, укрыть в складках платья.
Лишь она точно знала об истинной природе таинственного 'зверя', отправившего к праотцам предпоследнего своего врага и вновь передавшего бывшей подруге послание – в пропитавшемся кровью тряпичном узле Гудрун нашла брошенный ею несколько месяцев назад в море медальон. Медальон, накрепко связавший души двух мертвецов, сделавших ее своей вечной рабыней. Открыв его, она с отвращением посмотрела в лицо ненавистному Роберту Линхофу, взирающему теперь на нее своими золотыми глазами откровенно глумливо.
Хорошо. Она проклинала тот миг глупости, когда дала казавшееся тогда бредовым обещание Патриции за несколько минут до ее казни. Как дорого стоит порой единственное необдуманное слово, брошенное под влиянием секундного импульса! И она проклинала себя за все 'фокусы' с ненавистным медальоном, которые она учинила в тщетных попытках от него избавиться. Не будь она столь недальновидной – ее подруги были бы, возможно, живы. Но принять на душу груз еще трех смертей было бы для нее невыносимым, и посему мысли эти Гудрун безповоротно отринула. В конце концов, кто мог подумать, что потустороннее столь близко и… свирепо!
Вы победили, будте вы прокляты! Она оставит медальон в своем доме и станет дожидаться возвращения из мертвых проклятого любовника мерзкой стервы, чтобы хотя бы в могиле обрести покой.
Я знаю
Старуха, утомившись, замолчала. Должно быть, ей нелегко было рассказывать все это, ведь речь шла о целой трагедии, коснувшейся когда-то ее предков. Трагедии, по неизвестной причине и сегодня волнующей потомков и тревожащей их сердца.
Я ждал концовки, напрягшись, как в детстве, когда слушал страшные истории, рассказываемые сестрой или бабушкой. Но старуха, видимо, продолжать не собиралась – она сидела, чуть прикрыв глаза и едва слышно дыша. Испугавшись, как бы она не заснула или, чего доброго, не умерла, оставив меня в неловком положении, я пошевелился, нарочито громко шаркнув спиной о стену. Не дождавшись никакой реакции, я решил вступить в разговор:
– Что же стало в итоге с этой женщиной? Удалось ей все же избавиться от проклятья или лишь смерть ее освободила? – не замечая того, я и сам начал, подобно Гретиной бабке, говорить старомодно и витиевато – должно быть, ее тон так на меня повлиял.
Старуха медленно открыла глаза и посмотрела на меня долгим мучительным взглядом, в котором я прочел целую гамму чувств, основным из которых, к моему изумлению, была ненависть. И в ту же секунду я все понял. Словно я всю жизнь был слепым и не представлял себе, что такое солнечный свет, а сейчас вдруг внезапно прозрел. Истина открылась мне нежданно и буквально подмяла меня под себя, не давая дышать от смешанных чувств ужаса и восторга, ибо я не только понял, но и ВСПОМНИЛ… Теперь в продолжении рассказа старухи не было никакой необходимости, но я все же позволил ей договорить, снисходительно улыбаясь своей победе.
– Я вижу, ты прозрел, Роберт. Значит, мои усилия стоили того. Боже праведный, какими ужасными были эти годы! Мука длиной в сто девяносто лет… Разве ж можно назвать это жизнью?! Рождения и похороны собственных детей, внуков, правнуков… Рождения и похороны, рождения и похороны! Дряхлеющее бессмертное тело, невосприимчивое ни к чему, даже к самоубийству! Сколько раз я пыталась это сделать – ничего не вышло. Веревка обрывалась, яд не действовал, а ружье раз за разом давало осечку… Почти два века невыносимого страдания, неподвластного описанию, и вечное ожидание еще более ужасного события – твоего возвращения!
Старуха сунула руку под подушку, из-под которой ранее достала письмо Патриции Кристианы, и вынула темно-желтый увесистый медальон, который без колебания протянула мне. Казалось, он жег ей руки.
– Вот. Я сохранила, как Она велела. Дорогой ценой. Забери его. Он твой.
Я раскрыл медальон и посмотрел на портрет, уже зная, чье лицо там увижу. Оно было мне до боли знакомым – еще бы! – всю свою жизнь я видел его ежедневно в зеркале. На меня смотрел я. И я смотрел на меня. Вот так. Все правильно. Все верно. Я все вспомнил.
Теперь я знал, почему в увешанной портретами комнате одно место на стене пустовало, что я заметил еще во время моего первого визита. Там раньше висел мой портрет. Вернее – НАШ портрет. На нем мы с Кристианой были как никогда счастливы, и Гудрун доставило немалое удовольствие писать его с такой ошеломительной натуры!
– Могу я спросить напоследок? – раздался слабый голос со стороны кровати.
– Что еще, Гудрун?,- я постарался, чтобы мой голос звучал как можно ласковей – мне было чуть жаль разбитую судьбой старую даму.
– За что? За что вы так со мной поступили? – боль в ее глазах, казалось, звенела и извивалась.
Я усмехнулся:
– Всего тебе не понять. Не терзайся и умри наконец. Прощай, – с этими словами я покинул комнату и умирающую за моей спиной Гудрун Тапер, урожденную Арсани.
Остановившись за спиной Греты, по-видимому, только что вернувшей на законное место на стене недостающее изображение и сейчас стоявшей перед ним, словно изваяние, не то в раздумье, не то в прострации, я смотрел на нее совсем другими глазами. Она по-прежнему казалась мне странно близкой, но пропасть между нами была по истине громадной. То была пропасть времени, знаний, чувств и… самой нашей сущности. Она была простым человеком, когда-то начавшим свой, по большому счету заурядный, жизненный путь и идущим по нему к неминуемо приближающемуся логичному финишу. Я же им не был.
– Она умерла? – голос девушки звучал отрешенно и почти безжизненно, словно за ее спиной стоял не тот, чьими объятиями она еще несколько дней назад упивалась, а палач, посланный кем-то, чтобы отнять у нее не только жизнь, но и душу.
– Думаю, да. Она выполнила свою миссию и больше ее здесь никто и ничто не держит.
Я заглянул через плечо Греты и взглянул на портрет. Настоящее произведение искусства! Это была, безусловно, лучшая из работ верной маленькой Гудрун. Полотно заметно постарело, хотя и не так, как его создательница, но это ничуть не портило его. Напротив, оно сохранило дух и, казалось, даже запах тех времен, когда было написано. Я словно бы ощутил, как мягко облегала мои плечи просторная летняя сорочка и как сжимали мою руку чуть вспотевшие от нетерпеливого волнения пальчики Патриции.
Грета медленно повернулась и, не глядя мне в глаза, предложила проводить меня немного, причем мы оба знали – куда. Я молча взял ее за локоть и повлек к дверям. Действительно, в этом доме мне делать было больше нечего.
– Я очень рада, что все наконец закончилось, – произнесла она через несколько минут молчания, когда мы следовали по дороге в известном направлении. Она говорила казенно, словно произносила формулировку одного из законов физики. – Я много сделала, чтобы ускорить это, поверь. Смотреть на ее муки было уже невыносимо. Я всю жизнь бросила на то, чтобы закрыть занавес за этим душераздирающим спектаклем. Моей единственной ошибкой был ты, вернее, то, что я к тебе чувствовала. Это было странно и, я сказада бы, жутко, но я не смогла этого избежать, хоть риск был и слишком велик. Однажды у меня даже мелькнула наивная мысль, что можно пойти против судьбы, против старых чар и вырвать тебя из их плена. Но это было, разумеется, заранее обречено на провал, да и тебе, думаю, это не было бы нужно. Ведь так?
