расположенная у Тофри. Орудия ее держали под прицелом подступы к пристани Сыру. Артиллеристы доставляли противнику большие неприятности. Они вели гу-
[87]
бительный огонь по немецким десантным судам и немало пустили их на дно. Обозленные гитлеровцы обрушили на 44-ю батарею страшный удар. По ней били орудия крейсера, нескольких миноносцев, стреляли с побережья Сааремы. Позиции катаевцев бомбила авиация.
К оказавшимся в беде артиллеристам немедленно выехал военком Северного укрепленного сектора Михаил Семенович Биленко.
Батарейцы сражались героически. Они отбивали вражеские атаки и с моря и с суши. А когда кончились снаряды, вывели из строя орудия и, захватив с собой раненых, пошли на прорыв. Им повезло: сумели пробиться на соседнюю батарею, располагавшуюся за Пюхалепа.
Ведя тяжелые бои, мы постепенно отходили к полуострову Тахкуна. Острая нехватка полевых частей вынуждала строить оборону узлами, оставляя открытыми фланги. Зная об этом, враг обтекал наши позиции, прорывался в тыл. Линии обороны, как таковой, не существовало, бои и стычки вспыхивали то тут, то там. Каждый командир действовал на свой страх и риск, исходя из собственного понимания и чутья обстановки.
Так, одна из наших усиленных рот, когда соседние подразделения уже откатились на север, долго сдерживала гитлеровцев на правом фланге. Ведя оборону, бойцы часто контратаковали противника, врывались в его расположение и даже захватывали хутора, но с подходом новых подразделений немцев опять откатывались на старые позиции. Наиболее отважные делали вылазки в тыл врага. Например, лейтенант Найденов с несколькими бойцами проник на хутор Валга и там гранатами уничтожил штаб немецкого подразделения.
18 октября наши войска оставили Кярдлу. Над городком стояло огромное зарево: горела текстильная фабрика.
У краснофлотцев и пехотинцев осунувшиеся, небритые лица, покрасневшие от бессонницы и переутомления глаза. Люди молчаливы, угрюмы, некоторые
[88]
едва не плачут. Не от страха — от обиды. Каждому ясно: силы слишком неравны. Можно драться одному за пятерых. Но когда из строя выходит этот один — заменить некому. А к врагу непрерывно с материка и с острова Саарема идут и идут свежие пополнения. Нечем удержать его, хоть мертвых поднимай с земли.
Запомнилась такая сцена. По дороге к Тахкуну я задержался на батарее. Артиллеристы почему-то прекратили огонь. Подхожу, спрашиваю:
— В чем дело?
Командир — его фамилию, к сожалению, запамятовал — старший лейтенант ответил:
— Стволы раскалились, надо переждать, когда остынут.
А враг нажимает, наступает на пятки. Я молчу, не зная, как помочь артиллеристам. Молчит и старший лейтенант. Потом вдруг отчаянно машет рукой и приказывает:
— Огонь!
Лязгают замки орудий, гремят выстрелы. К командиру подходит краснофлотец Данилов.
— Товарищ старший лейтенант, нельзя так. Еще пару выстрелов, и разорвет стволы.
— Знаю, дорогой, знаю, — говорит командир. — Но надо. Понимаешь? Надо!
Лицо батарейца нервно подергивается, и мне кажется, что артиллерист вот-вот разрыдается.
— Э-эх! — стонет он и убегает.
Батарея дает еще несколько залпов и смолкает. Командир распоряжается подорвать орудия.
Тяжело было смотреть в этот момент на батарейцев. Я отвернулся и ушел.
Получили приказ командования флота: эвакуироваться на Ханко. Корабли, высланные за нами, уже на подходе к острову, но приблизиться к берегу не могут: противник заметил их и открыл по ним и побережью ураганный огонь.
— Нужно перевести плавсредства в другое место, — говорит Константинов и смотрит на меня. — Вы, Павловский, свяжитесь с кораблями, а Волынский и Коршунов осмотрят берег западнее маяка. Там, кажется, спокойнее.
[89]
Я забираю старшину Рыбина, сигналиста Сидоркина, сажусь в машину и мчусь к рейду. Противник простреливает едва ли не каждый метр дороги. К побережью пробиваемся с большим трудом. Ползком достигаем развалин каменного строения, устраиваемся в нем. Далеко в море стоят наши корабли.
— Семафорь, — приказываю я Сидоркину.
Тот что-то невнятно бурчит себе под нос.
— В чем дело?
— Да вот, — виновато отвечает моряк, — флажки забыл.
— Разиня, — бросает Рыбин, сдергивает с себя гимнастерку, стягивает нательную рубашку и рвет ее на куски. — Держи!
Сидоркин высовывается из развалин и начинает ловко работать руками. Но на кораблях не замечают наших сигналов: далеко все-таки. Да и нижнюю сорочку Рыбина белой можно было назвать лишь условно. Разглядеть такие тряпицы на сером фоне скал вряд ли возможно.
Сидоркин высовывается наружу еще больше. Кругом свистят осколки. Противник вовсю лупит по берегу, видимо подозревая, что здесь накапливаются для посадки на транспорты наши войска.
— Осторожно, — предупреждаю я Сидоркина и пытаюсь втащить его под прикрытие развалин, но не успеваю.
Сидоркин слабо вскрикивает и приваливается к стене. На бедре у него появляется красное пятно.
— Кажись, ранен я, — как-то виновато произносит он.
Сам вижу, что рана тяжелая, но все же спрашиваю:
— Если поддержим, сигналить сможешь?
Моряк кивает головой.
Мы подхватываем его под мышки.
— Постойте, — просит Сидоркин и обращается к старшине: — Дай-ка нож.
— Зачем? — удивляется тот.
— Давай, тебе говорят!
Рыбин подает самодельный кинжал. Сидоркин вспарывает брючину и прикладывает к ране куски рубахи. Кровь пропитывает материю.
[90]
— Может, теперь заметнее будет…
Мы молчим. Сидоркин вновь начинает семафорить. Красные лоскуты быстро мелькают в его руках.
— «Переходите западнее маяка Тахкуна». «Переходите западнее маяка Тахкуна», — передает он.
С кораблей не отвечают. Я чувствую, как с каждым взмахом рук Сидоркин тяжелеет, лицо его бледнеет. На миг он закрывает глаза. Должно быть, кружится голова.
Наконец на одном из кораблей взвивается: «Добро».
— Заметили, — счастливо шепчет Сидоркин и, вконец обессиленный, повисает на наших руках.
Началась эвакуация. Под прикрытием артиллерийского огня к маяку выходят остатки подразделений, прибывают грузовики с ранеными.
