— Вот так все время.
У него вдруг закружилась голова, и он сам тихонько застонал. Мать подошла к нему поближе, подоткнула простыню.
— Угомонишься ты наконец?
Сестрицы Марчелло, будто по молчаливому знаку, столпились вокруг него. Младшие, которым уже надоел этот визит, прекратили возню и тоже облепили больничную койку.
— А Кудрявый что поделывает? — спросил Марчелло, как только боль немного отпустила.
— Кто его знает? — сказал Херувим. — Недели две уж не показывается.
— И где он теперь живет? — расспрашивал Марчелло.
— В Тибуртино вроде, или в Пьетралате.
Марчелло задумался.
— А что он сказал, когда узнал, что мать умерла?
— Что тут скажешь? — пожал плечами Херувим. — Заплакал.
— Ах ты, Господи! — Марчелло вновь почувствовал колотье в боку и скривился от боли.
Мать перепугалась, схватила его за руку, стала вытирать платком пот, выступивший у него на лбу и на шее.
Марчелло впал в забытье. Родители уже знали от врачей, что жить ему осталось дня два — три, не больше. Видя, как он побелел, отец сходил за сестрой, а мать опустилась на колени у кровати и, не выпуская руки Марчелло, стала тихонько плакать. Вернулся отец с монахиней; та пощупала лоб Марчелло и, уходя, тихо обронила:
— Терпеть надо.
Услышав это, мать вскинула голову, огляделась и зарыдала в голос:
— Сынок мой, сынок, бедный мой сыночек!
Марчелло открыл глаза, увидал, как мать плачет и кричит, посмотрел на остальных: кто утирал слезы, кто смотрел на него совсем другими глазами, не как обычно. Херувим и Обердан отошли в сторонку, уступив место родным.
— Вы чего это? — слабым голосом спросил Марчелло.
Мать зарыдала еще отчаяннее в уткнулась в подушку.
Марчелло еще раз обвел глазами палату.
— Вот оно что, — наконец проговорил он. — Так я все-таки умру?
Ему никто не ответил.
— Значит, так? — качнул он головой, пристально вглядываясь в лица окружающих. — Значит, не жить мне больше?
Херувим и Обердан испуганно притихли. Немного помолчав, Херувим набрался храбрости, подошел к кровати, тронул Марчелло за плечо.
— Ну пока, Марче, — сказал он. — Нам пора, а то мы там с друзьями уговорились.
— Пока, ребята, — тихо, но твердо ответил Марчелло. Потом подумал немного и добавил:
— Раз уж я больше не вернусь, передайте от меня привет всем на Донна Олимпия… Скажите, чтоб не грустили.
Херувим толкнул Обердана в плечо, и оба, не сказав больше ни слова, вышли из палаты, в которой стало совсем темно.
3. Ночь на Вилла-Боргезе
По виадуку Тибуртинского вокзала двое ребят толкали перед собой тележку, груженную креслами. Было утро, и дребезжащие автобусы на мосту — первый на Монте-Сакро, второй на Тибуртино, третий на Сеттекамини и четыреста девятый, что сворачивает сразу под мостом на Казаль-Бертоне, Аква-Булликанте и Порта-Фурба, — еле-еле тащились меж трехколесных тележек старьевщиков, велосипедов и красных повозок деревенских торговцев, преспокойно кативших от рынка по направлению к окраине. Даже выщербленные тротуары по обеим сторонам моста были забиты народом: рабочими, лоботрясами всех мастей, домохозяйками, сошедшими с трамвая в Портоначчо с полными сумками артишоков и свиных обрезков, которые они тащили в свои лачуги на виа Тибуртина или к многоэтажке, недавно выросшей среди развалин, строек, складов древесины и металлолома, огромных предприятий вроде “Фьорентини” и “Романа Компенсати”. И тут же, на середине моста, в море машин и пешеходов, двое ребят рывками толкали тележку, не обращая внимания на то, как судорожно она подпрыгивает на булыжнике. Затем, неторопливо оттащив ее с дороги, уселись на бортик. Один выудил из кармана окурок и закурил. Другой, прислонившись к подлокотнику кресла, обитого тканью в красную и белую полоску, ожидал, когда приятель даст ему затянуться. Ему было жарко, и он выпустил из брюк черную майку. Первый все курил, не глядя на него.
— Ну ты, — возмутился второй, — может, все — таки дашь курнуть?
— Держи, только не ной, — откликнулся тот, передавая ему чинарик.
В сутолоке их голоса были едва слышны. Свою лепту в общий гул внес и поезд, проезжавший под мостом и казавшийся игрушечным среди хитросплетения путей, теряющихся в подернутой солнцем пыли на фоне сотен домов нового района Номентана. Докуривая бычок, парень в черной майке взгромоздился на кресло, широко расставил ноги и откинул кучерявую голову на спинку. В такой позе он блаженно втягивал дым из доставшихся ему двух сантиметров крепкой итальянской сигареты, бережно держа ее между пальцев. А вокруг кипело усиливающееся к полудню движение транспорта и пешеходов.
Первый тоже влез на тележку и устроился в другом кресле, прикрывая руками прореху в штанах.
— Черт, ща копыта откину, со вчерашнего утра не жрал! — пожаловался он.
Издали послышались два протяжных звонка. Развалившимся в креслах парням этот сигнал был хорошо знаком, и они поспешили оттащить свой транспорт с проезжей части. С площади Портоначчо среди машин и автобусов, рядами ползущих по мосту, лихо заворачивал трамвай, а за ним следом двое других пацанов тоже толкали перед собой тележку и при этом свистели и кричали что-то счастливым обладателям кресел. От их наполненной отбросами тележки воняло, как из сточной канавы. Да и сами парни были грязные, оборванные; потные физиономии на два пальца заросли пылью, зато волосы зализаны, будто сейчас от парикмахера. Один смуглый, стройный и красивый, несмотря на чумазую рожу. Угольно-черные глазища, нежный румянец на покрытых пушком щеках. Другой бледный, анемичный и весь в прыщах.
— Ну что, братишка, в говночисты нанялся? — спросил красавчика парень в черной майке, еще вальяжнее откинувшись на спинку кресла и не снимая прилипшего к губе окурка.
— Чтоб ты сдох, Кудрявый! — откликнулся тот.
Кудрявый (именно этот прохвост полулежал в кресле) хитровато прищурился и уткнул подбородок в ложбинку на шее. А Сырок (такое прозвище носил его спутник) подошел и сунул нос в тележку приятелей — нет ли чего интересного. Потом презрительно скривил губы и разразился неестественным смехом.
— Ах-ха-ха! — причитал он, держась за живот и усаживаясь на край тротуара.
Остальные молчали, ожидая, пока он отсмеется, но, по всему видно, тоже сдерживали смех.
— Спорим, за все это вы не выручите больше двадцати шести лир? — вынес наконец свой приговор Сырок.
Тот, кого Кудрявый назвал братишкой, поняв, что ребята над ним насмехаются, стиснул зубы, дал Сырку под зад и снова взялся за ручки тележки. А прыщавый по прозвищу Задира побрел следом, недобро косясь на Сырка, сидящего в ногах у прохожих.
— Двадцать шесть лир! — пробурчал он. — Еще поглядим, у кого к вечеру больше монет в кармане будет.
— Ишь ты, ишь ты! — издевался Сырок.
Тогда Задира остановился, тряхнул выгоревшими волосами и процедил, будто пробуя на вес каждое слово:
— Да мы еще тебе, голодранцу, выпить поднесем.
— Уговор! — отозвался Кудрявый, молча наблюдавший за этой сценой с высоты своего трона.
Он ловко спрыгнул вниз и пристроился за тележкой двух старьевщиков, помогая Сырку толкать груз
