бывало его окликнул:
— Обождите чуток, синьор, мне бы по нужде сходить.
Не дожидаясь ответа, он расстегнул ремень, спустил штаны и начал с удовольствием облегчаться на мокрую траву. Кудрявый и синьор Антонио, раз такое дело, последовали его примеру, присели рядом под большой черешней, подставив луне призрачные зады.
Плут, сделав свое дело, начал распевать. Старик, присевший подле своего мешка, неодобрительно покосился на него и сказал:
— А между прочим, мой племянник за капусту полгода в тюрьме отсидел. И всего-то за один кочан. Хочешь и нас всех туда отправить?
Плут внял голосу рассудка и прикусил язык.
— Господин учитель, — решился спросить старика Кудрявый, благо, ситуация располагала, — а что у дочки вашей жених есть?
Плут опять было ударился в смех, но припомнив, что шуметь нельзя, зажал руками и рот, и нос, как будто от вони. Старик сердито глянул на этого придурка и, насколько позволяла поза, горделиво приосанился.
— Да нет, жениха нету еще.
Потом они с Кудрявым натянули штаны, застегнули ремни и двинулись за Плутом, который уже юркнул в дырку заграждения.
Очутившись на улице, друзья, как люди благородные, естественно не позволили, чтобы старик один надрывался, и стали тащить мешок по очереди, притворяясь, будто им ничуть не тяжело, но про себя ругаясь на чем свет стоит. А синьор Антонио гордо шествовал впереди, довольный, что нашел дурачков себе в носильщики. С трудом доплелись они до Порта-Фурба с ее лачугами, пустырями, стройками и бараками; как только впереди замаячила Боргатадельи-Анджели, что расположена между Торпиньяттарой и Куадраро, старик светским тоном изрек:
— Может, зайдете в гости?
— Ну что вы, что вы! — запротестовали в один голос Плут и Кудрявый, а про себя согласно подумали: еще б ты нас не пригласил, старая сволочь!
Немощеные улицы Боргата-дельи-Анджели в этот час были пустынны; над ровными рядами народных домов распростерлось небо, с которого еще не скрылась луна.
Дверь дома, где обитал синьор Антонио, была отворена. Они вошли и стали подниматься: один марш, другой, третий, бесчисленные ступеньки, двери, окошки, выходившие во внутренний дворик, — все обшарпанное, на стенах углем намалеваны похабные картинки. Старик позвонил в звонок семьдесят третьей квартиры, а друзья встали позади, как два адъютанта. Спустя некоторое время им открыла старшая дочь старика.
Смазливой девице на вид было лет двадцать; из глубокого выреза короткой ночной рубашки вылезают округлые груди, волосы растрепаны, глаза припухли со сна. Завидя гостей, она спешно юркнула за драную ширму, стоявшую посреди прихожей.
Синьор Антонио вошел, прислонил мешок к ширме и громко позвал:
— На-адя!
На зов никто не откликнулся, но из-за стенки послышалось женское шушуканье в три или четыре голоса.
И верно, подумал Кудрявый, их там у него целое племя.
— Надя! — повторил еще громче синьор Антонио.
Шушуканье тоже усилилось, потом опять появилась старшая дочь, в той же обтягивающей рубашонке, но уже в туфлях, и причесанная.
— Знакомься, мои друзья, — представил старик.
Надя подошла, робко улыбаясь, одной рукой прикрывая грудь, другую протягивая им. Пальчики тоненькие, беленькие и нежные, как масло, — у друзей аж дух перехватило.
— Клаудио Мастракка, — отрекомендовался Кудрявый, пожимая теплую ладошку.
— Альфредо Де Марци, — рявкнул Плут, покраснев и возбужденно блестя глазами.
Девушка была смущена до слез. Минуты две они все топтались в прихожей и молча глядели друг на друга.
— Прошу, — пригласил наконец синьор Антонио и отдернул занавеску, прикрывавшую вход в кухню.
Там, между плитой, буфетом и четырьмя табуретками каким-то чудом поместилась койка, на которой спали валетом две разрумянившиеся во сне девчонки, завернувшись в латанные — перелатанные, серые от стирки простыни. Кухонный стол был заставлен грязной посудой. Разбуженная светом стая мух взметнулась, закружилась, зажужжала, будто в жаркий полдень.
Надя вошла последней и, скромно потупясь, остановилась у двери.
— Грязи-то развезли! — заметил старик. — В этом доме одна работница другой лучше!
— Поглядел бы ты, что у нас делается! хохотнул Плут, подбадривая старика, как будто они были сверстники.
Кудрявый понимающе улыбнулся. Тогда Плут продолжал с присущим ему сарказмом, как будто ораторствовал в баре “Кинжал”:
— В кухне у нас настоящий срач, а в спальню только свиней пускать!
При этих словах синьор Антонио неожиданно выскочил в переднюю, приволок оттуда мешок с цветной капустой и с довольным видом затолкал его под раковину.
— Я бы до Рождества такую кучу не перетаскал, — объяснил он дочери. — Спасибо, ребята подсобили.
Надина улыбка мгновенно померкла, подбородок задрожал, и девушка отвернулась к стене, чтобы скрыть набежавшие слезы.
— Ну вот еще! — добродушно пожурил ее Плут. — Есть из-за чего плакать!
Но та словно только и ожидала этой фразы, чтобы разразиться горькими рыданиями. В мгновение ока вскочила и скрылась за ширмой.
— Дура ненормальная! — послышался оттуда другой женский голос.
— То жена моя, — сообщил синьор Антонио.
Через минуту на кухне появилась хозяйка дома, синьора Адриана, тоже в ночной рубашке, но тщательно причесанная, из пучка на затылке торчали шпильки, а груди выпирали из рубашки, как кочаны из мешка.
А мать-то еще получше дочек будет, отметил про себя Кудрявый. Женщина ворвалась на
— Я говорю, дура ненормальная! Нашла из — за чего слезы лить, видали такую? Жить-то надо, правда? Времена нынче тяжелые. И чего ей не хватает, этой дурехе, уж и не знаю!
Она умолкла, немного успокоилась и остановила взгляд на двух оборванцах, которые изволили пожаловать к ней в гости.
— Знакомься, мои друзья, — повторил старик.
— Очень приятно. — Женщина чуть сдвинула брови: должно быть, ей с трудом давался светский тон.
— Клаудио Мастракка, — привстал Кудрявый.
— Альфредо Де Марци, — вторил ему Плут.
Закончив ритуал знакомства, хозяйка вернулась к взволновавшей ее теме:
— Вы видали, чтоб двадцатилетняя дылда ревела, как соплячка? Да из-за чего? Из-за какой-то цветной капусты! — Она гневно вскинула голову, подбоченилась, сверкнула глазами, как будто бросая вызов мужской аудитории, и тут же повернулась к двери. — Надя!.. Слышь, Надя!
От ее криков проснулись спавшие валетом девчонки и с любопытством уставились на пришедших. Надя вернулась, все еще робея и утирая ладонью влажные глаза. Она смущенно улыбнулась гостям, как бы извиняясь за свое глупое поведение и прося не обращать на нее внимания.
— Дура! — повторила мать все тем же вызывающим тоном. — Есть чего стыдиться!
— А мы, что ль, не воруем? — снова попытался разрядить обстановку деликатный Плут. — Еще как
