воруем! У нас ведь тоже работы нету!
— Ничего удивительного, — подхватил Кудрявый. — Все воруют — кто больше, кто меньше.
От таких утешений бедная девушка чуть было снова не ударилась в слезы. Но, к счастью, в этот момент вошла другая сестра, лет восемнадцати. Она принарядилась ради гостей — надела хорошее платье из черного шелка, даже губы подкрасила и теперь явно рассчитывала сразить всех своим появлением.
— Познакомься с моими друзьями, — в третий раз завел церемонии старик. — Славные ребята… А это моя вторая дочь.
— Лючан-на! — протянула та, вытягивая губки, как девушка с обложки журнала.
— Клаудио Мастракка.
— Альфредо Де Марци.
— Оч-чень приятно, — пропела Лючана, отбрасывая со лба волосы.
— И нам! — в один голос гаркнули Кудрявый с Плутом и приосанились как петухи.
Немного погодя явилась третья дочь, вся прыщавая, волосы завязаны лентой. Она постеснялась входить на кухню и уставилась на гостей с порога.
Да, эта третья была совсем еще соплячка; из — под чистенькой, в цветочек рубашки выглядывали ножки-палочки. Мать, окинув ее взглядом, продолжила свой всем уже порядком надоевший монолог. Говорила она с такой глубокой убежденностью, что хоть сейчас на трибуну.
— Вы совершенно правы, синьора, — горячо поддержал ее Плут, когда она умолкла. — Это в порядке вещей!
Однако источник его горячности заключался не в правоте хозяйкиных слов, а в той молочной ферме, что маячила у него перед глазами.
— Чем бы вас угостить? — сменил тему синьор Антонио. — Может, кофе выпьете?
— Да не хлопочите, синьор Антонио! — застеснялся Кудрявый.
Плут же при упоминании о кофе заметно оживился.
— К чему такое беспокойство? — добавил Кудрявый и вдруг озорно улыбнулся, словно бы подшучивая над собой и своим приятелем, таким же голодным оборванцем.
Синьор Антонио сделал вид, что не заметил, как переглянулись при слове “кофе” мать, старшие и даже младшие дочери. Он, видно, вошел в роль гостеприимного хозяина и продолжал настаивать:
— Да какое беспокойство, для меня это удовольствие одно!
Во взглядах домочадцев отразилось истинное смятение. Синьора Адриана открыла было рот, да так и закрыла, ничего не выговорив. Дочери старались сохранять невозмутимость, но невольно поглядывали на нее с тревогой.
— Сделайте-ка быстро нам по чашечке кофе, — распорядился синьор Антонио.
Мать не двинулась с места и продолжала переглядываться с дочерьми. У Нади снова задрожал подбородок. Лючана выдавила из себя смущенную улыбку и отбросила назад разметавшиеся по плечам волосы. Синьора Адриана тоже быстро затрясла головой и, приложив руку к груди, вымолвила:
— Сделать-то я сделаю, да только… я хотела тебе сказать… мы сахару купить забыли.
Синьор Антонио негодующе уставился на нее.
— Уж извини, Антонио, дорогой, — оправдывалась жена, — у меня столько забот — прямо ничего в голове не держится.
— Ну ладно! — воскликнул Кудрявый, не утратив своей насмешливой жизнерадостности. — Нам с другом и без сахару сойдет, мы люди не гордые!
Плут затрясся от смеха и согласно закивал. Но женская часть семейства Бифони при этом еще больше опечалилась. Наконец синьора Адриана выпалила:
— Что ж, мне сварить не трудно!
Она подошла к плите и зажгла конфорку. Старшие дочери захлопотали, младшие, окончательно пробудившись, вылезли из-под простыней и принялись носиться по кухне, а синьор Антонио продолжил приятную беседу с новыми друзьями.
Кофе был подан Кудрявому и Плуту в двух чашечках от разных сервизов; синьор Антонио и его супруга пили из глиняных оббитых кружек.
Дуя на кофе, чтобы остудить. Кудрявый объявил:
— Сейчас выпьем и пойдем, а то и так уж много хлопот вам доставили.
— Да какие там хлопоты! — великодушно отозвался синьор Антонио.
Синьора Адриана, прихлебывая кофе, не скрывала своего отвращения, которое втайне разделяли двое друзей, хотя и старались не подавать виду.
Это надо, помои какие! — думали они про себя. И, допив, с облегчением поставили чашки на стол, чтобы их тут же облепили мухи.
— Ну, нам пора, — сказал Кудрявый.
— Как, уже? — удивился синьор Антонио, как будто три часа ночи — самое время для приема гостей.
— А то как же! — подал голос Плут. — Скоро уж солнце взойдет.
— Ну посидите еще немного! — уговаривал старик.
Но Кудрявый решительно протянул старику руку.
— Спасибо за все, синьор Антонио.
— Тогда я вас провожу.
Длинный, как жердь, нескладный, он прошаркал к порогу и остановился там, ожидая, пока гости распрощаются с синьорой Адрианой, Надей, Лючаной, а также с третьей сестрой, которая молчала все время, как рыба, и только глаза таращила. Покончив с церемонией прощания, женщины — раз уж их все равно разбудили — без промедления занялись домашними делами.
Синьор Антонио бесшумно спустился по лестнице в своих опорках. Внезапно Кудрявый, шагавший сзади, ткнул локтем Плута. Тот поднял на него глаза.
— Деньги давай, — произнес он тихо и грозно, видимо, опасаясь, что тот пошлет его куда подальше.
Плут помрачнел и притворился тугим на ухо.
— Не крути! — Кудрявый еще понизил голос и впился в приятеля свирепым взглядом. — Выкладывай деньги, я сказал!
Плуту ничего не оставалось, как вытащить из кармана деньги. Они спустились по лестнице обшарпанного подъезда. Старик отворил дверь. На улице начинало светать. За рядами бетонных коробок Боргата-дельи-Анджели, за Куадраро, за пригородами, за сумрачными контурами холмов Альбани уже брезжил дымчаторозовый рассвет, и казалось, где-то там, на другом краю небосклона разгорается безмолвным пожаром двойник Рима.
— Ну пока, ребятишки, — прошамкал синьор Антонио. — Пойду-ка я спать.
— Ступайте, синьор, — согласно закивал Плут.
— Простите, что столько вам беспокойства доставили.
Старик усмехнулся и задвигал челюстями, как будто пережевывал окаменевшие каштаны.
— Вот, господин учитель, это вам, возьмите — выпалил Кудрявый, протягивая старику скомканные полторы сотни.
Синьор Антонио внимательно поглядел на деньги.
— Ну что вы, что вы, еще не хватало! — запротестовал он, впрочем, без особой уверенности.
— Берите, берите! — настаивал Плут.
Старик еще немного поломался и уступил.
— Ты гляди, и вправду солнце встает! — удивился Плут, когда за стариком закрылась дверь и они остались одни во всем квартале.
Лиловатые отблески — отражение того далекого, почти невидимого пожара за холмами — легли меж домов. То из-под одного, то из-под другого карниза, пища, вылетали совы.
Плут надолго замолчал, поглощенный мыслями о своей доброте, о семействе Бифони и вообще о жизни и смерти. Чувствуя, как колени подгибаются от усталости, он еще какое-то время пребывал в задумчивости, будто готовясь к решительному шагу, потом вдруг подогнул колено к животу и выпустил газы. Но вышло это как-то вымученно, не от души.
