Этот взгляд не исходил из какой-то одной точки, и он, конечно, не принадлежал жене, — это был взгляд словно бы отовсюду сразу, хотя, как я чувствовал, он принадлежал кому-то одному. Давление этого взгляда резко вытолкнуло меня из мелковатой глубины моего сна, и я, не открывая глаз (и видя сквозь веки раннее утро), принялся было, следуя своему методу, то есть не давая сну сорваться с крючка, его прочно фиксировать, когда ощутил, что взгляд не является частью сна и что теперь он исходит из одной точки.
Она смотрела в упор.
Она смотрела прямо, дерзко, победно — как было ей свойственно всегда, независимо от объекта ее взгляда. Она смотрела пристально, молча, и только мужские голоса за ее спиной давали понять, что мы, видимо, не одни в этом мире. Американка, легонько, но деловито ударив по невидимой мне горизонтальной поверхности, быстро похлопала ладонями друг о друга, стряхивая излишки белого порошка, чуть угрюмо взглянула на них — и шагнула к гимнастическим брусьям.
Далее она начала проделывать такое, от чего, охнув, вскочил, захлопал, завопил громадный, как поле сражения, зал. К сожалению, режиссер счел более выразительным явить происходящее через косвенную оценку зрителей: я видел разъятые рты, раззявленные, как на приеме у дантиста, — я видел рты, распахнутые так широко, что там крупно багровели миндалины, — я видел ротовые полости, готовые для их загрузки попкорном, — но ее — ее на брусьях — я видел катастрофически мало. В те краткие секунды, что мне удавалось поймать ее, я видел, одно: она была блистательна. Слава богу, ее никогда нельзя было назвать красивой, тем более красивенькой, — она всегда была больше, чем красива: она была ослепительна.
Боясь даже вздохнуть, я (как вспоминаю теперь), не в силах остановиться, бесчувственно колотил себя по лбу пультом телеуправления.
Неожиданно дверь распахнулась, и медицинская баба с криком: «Больной, освободилось место в коридоре!!» — всадила мне в задницу иглищу такого крупногабаритного шприца, какой бывает, как я считал до того, только у цирковых клоунов. Продолжая выворачивать голову назад, к телевизору, я не успел даже скрежетнуть зубами, как услышал бас другой бабищи, просипевшей: «Им только дай! Всю ночь небось в ящик пялился! Ну-ка, ну-ка (грохот и скрип стула)… вон как нагрелся!» — «Да он дрых, как цуцик!» («моя» баба) — «Ну, не знаю, не знаю!» (бабища) — «Выключать надо, больной, когда спите!» (назидательный глас «моей» бабы — и второй сокрушающий укол).
Выходя в коридор, я успел еще увидеть ее за роялем. Она мягко взяла несколько аккордов. Это было знаменитое Andante из моцартовского Piano Concerto No. 23… На подоконнике веранды, в узкой прозрачной рюмке, нежно белела дикая роза — тонкая, второпях сорванная ветвь…
Лежа затем в грязи общего коридора, я думал о том, что никто не поверит, если я расскажу, что со мною случилось. «Расскажу!..» Как бы я это объяснил?! Важно было другое: ее двойник, американская актриса, подарила мне еще один вариант ее судьбы, даже два: она была знаменитой спортсменкой, и она была пианист— кой. Ночью, рисуя шариковой ручкой на загипсованной своей конечности ландшафты американских каньонов, я думал о том, что моя несколько прямолинейная встреча с чьим-то автомобилем — вовсе не дорогая цена, чтобы встретиться с ней.
Мне так и не удалось потом узнать, что же это был за фильм. Но зато я, к великому счастью, узнал имя актрисы, поскольку утром был повтор, и, проходя мимо той палаты, я, краем глаза, попал как раз на начало титров. И принял другое решение.
Влезши в долги как в шелки, я купил подержанный видик. После этого, в самой крупной видеотеке, я заказал любой фильм с участием этой актрисы. Мне смогли предложить только один, судя по обложке в каталоге, совсем не тот, что я видел в больнице, но и это было, как я счел, сумасшедшей удачей. Мне удалось перейти на другой уровень: теперь я собирался снять пиратскую копию, чтоб затем смотреть на свою мечту, сколько выдержит сердце. Мне пришлось ждать долго: сначала, наверное, ехал и ехал поезд, потом летел и летел самолет, потом сухогруз солидного водоизмещения горделиво плыл к берегам Америки. Потом то же самое в обратном порядке. Впрочем, я не уверен, будто именно так. Через месяц меня известили, что я могу взять фильм.
Фильм назывался «Life Force» («Жизненная сила»). Я подумал тогда: как это точно.
Думаю, я еще не сознавал тогда в полной мере артистизма судьбы. Ведь она заботится исключительно об эстетической стройности своих текстов, и ей наплевать, что тебе, ему или вам может быть при этом очень даже бо-бо. И, кстати сказать, правильно делает. Мы, невзирая на бо-бо, должны наслаждаться именно художественной стороной дела. Но тогда я этого еще не умел. И поэтому я был совершенно не готов к тому, что судьба, в подчинении своих форм жесткому замыслу, будет последовательна до конца.
…Она, уже чуть постаревшая, играла командира космического корабля. Она попала на другую планету (все другие члены экипажа погибли), и там у нее немедленно начались сексуальные отношения с вампирами. Потом вампиры почему-то все передохли, а члены экипажа, наоборот, воскресли. И все они возвратились на Землю. А у нее, у командирши, на Земле начались серьезные психологические проблемы, проще сказать — фрустрация, которая и привела ее к знаменитому психологу. Психолог погрузил пациентку в гипноз, и тут выяснилось, что с вампирами у нее был вовсе не голый секс, а наоборот, простая, но сильная любовь в духе Джека Лондона, причем сразу с тремя. А тем временем в городе началась повальная эпидемия, которую, не ведая того, завезли космонавты. Часть людей превращалась в вампиров, причем сразу, а часть еще мучилась, — то есть у них, кто превращался не сразу, сначала вытекали глаза, потом изо рта вылетали громы и молнии, потом из носа било струей что-то зеленое, вязкое (как, кстати сказать, рекламируемый соус к тушеным бобам), а потом из ушей полезли какие-то пластикатовые ящерки. Но это бы еще полбеды. Главное психологическое напряжение состояло в том, что психолог уже полюбил свою сложную пациентку, командиршу космического корабля, а тут из него самого, как на грех, потекло, полезло, покапало. Что делать? И тогда командирша (в состоянии лечебного транса, сразу после постельной сцены с психологом) понимает, что если она принесет некую сакральную жертву, то есть если душа ее вернется к тем вампирам (а лучше и тело тоже), то тогда те умершие вампиры воскреснут, а зато люди на Земле (вместе с психологом) перестанут болеть.
Дальше я не смотрел.
Но когда перекрутил пленку к началу, то попал на рекламу, которую до этого в нетерпении пропустил.
Она, одетая Офелией, вся в белом, предлагала Гамлету сигареты — именно те, что продавала в будке с селедкой ее жирная свекровь.
Я не знаю, какие частные причины заставили эту актрису такое над собой проделать. Я имею в виду: наложить на себя руки. Я не знаю, как иначе назвать эту сознательную (или неосознанную) деградацию. Если не «самоубийство», то что? «Капитуляция»? «Разумный компромисс»? Слова, слова. Возможно, она тоже хотела, чтобы ее родители под старость сидели исключительно в белых плетеных креслах. И разве это не благородно — пожертвовать собой ради…
Но что-то мне плохо в такое верится. Пожертвовав собой, человек не может не умереть — вот мое мнение; думаю, оно не лишено логики. И особенно быстро это происходит с художником. А может, она стряхнула себе в рот последние крошки засохшего тоста — и побрела с сумою сдаваться на милость первой попавшейся коммерческой компании. Что она, собственно говоря, и сделала. Ну, «последние крошки», «сума» — понятия, конечно, условные и весьма относительные. И всё равно: тоже «не верю», как говаривали, независимо друг от друга, некий Фома и некий Константин. И вообще, частные причины меня нимало не интересуют. Самоочевидно, что, подставь любую, буквально любую из них — в формулу малодушия, лени, алчности, дурновкусья, — система сработает безотказно. И будет эту «работу» продолжать.
Я вовсе не беру на себя смелость утверждать, что ничего не знаю. А кокетливо констатировать: «знаю, что не знаю ничего», — это, по-моему, банальнейшая неблагодарность. Есть Причина причин. Имя ее скрыто. Условное ее имя девальвировано.
Но есть еще имя некоего передаточного
