просто признаться себе в этом. Хотя надо признаться себе также и в том, что ее невыносимо-прекрасное обещание — она вся являла собой
О, каким беспросветным дураком я был! Не смея к ней даже приблизиться, все эти годы, все годы — когда она еще была жива, и, как писали в девятнадцатом веке, «всё, казалось бы, было возможно», — я думал: вот справлю сначала себе кожаное пальто; вот сначала я куплю себе пыжиковую шапку — и тогда; вот куплю еще видеомагнитофон; вот куплю машину — и уж тогда; нет: вот куплю еще достойную ее квартиру; вот еще обрету я шумную славу (читай: деньги) — и тогда, и тогда, — и вот тогда только у меня
А вместо этого… Вместо этого… Но без такого набора я действительно не чувствовал себя вправе подойти к ней! Почему? Потому что я подчинился игре на чужом поле. Я даже не понимал тогда, насколько оно чужое. А ведь я бы мог… Точнее, мне бы надо было… Я отчетливо сознавал, что ее достойно только все самое лучшее, только высокосортное. Однако — какого именно сорта был тот забор, та свекровь, та будка с селедкой?! Мне надо было ее умыкнуть. Но куда? В какое такое другое измерение? Тогда у меня еще не было другого измерения. А теперь… Она сама нашла это измерение.
Меня постоянно терзает одна и та же неотвязная мысль. Мне кажется, что… Мне кажется… Я не знаю, как это объяснить… Мне кажется, что она так рано ушла, чтобы… О, конечно, здесь нет никакой связи со мной, на Земле у нас не было связи, она даже не смотрела в мою сторону… И все-таки: она так рано ушла словно лишь для того, чтобы (Господи, прости мне это кощунство!) не осквернять моей мечты земным присутствием. Остаться в моей мечте навсегда. И там, в вечности, вечно мучить меня своей хрустальной песенкой-вопросом, будет ли она мне так же нужна, когда ей стукнет столько и столько.
Случилось так, что я встретил ее двойника. Это было еще при ее жизни. Двойников у нее, конечно, не могло быть по определению, тем более двойников телесно доступных. Если она сама была недоступна, то как же двойник ее мог бы стать свойственней? Однако двойник, спасибо богу, всё-таки нашелся, и был он в полной мере недосягаем, если учесть всю условность его существования на кинематографической простыне.
Двойником явилась американская молодая актриса, которая и сама играла двойника; она была дублершей, выполняющей опасные трюки за главную героиню. Фильм был о ней, о дублерше.
Фильм был о ней. Она неслась, как вихрь, в стальных наручниках, в нее стреляли, она ловко увертывалась, она дралась с плечистыми body-guards, она перепрыгивала с крыши на крышу, там по ней стреляли с аэропланов, на земле на нее наступали танки, она летела с моста в воду и там, хладнокровно дав воде набраться в кабину «понтиака» и грамотно выдавив ногами лобовое стекло, плавно выныривала на поверхность, где по ней снова стреляли с аэропланов, а она была жива, жива, конечно, жива и — ветер перемешивал гриву коня с гривой всадницы — улетала под победный грохот копыт… Куда? Ясное дело — за горизонт.
Мало того, что они были похожи до мелочей, — эта американка, по сути, дарила мне, наглядно демонстрируя, один из вариантов судьбы, который я всегда ей, т о й, так страстно желал. Актриса. Американка. Каскадерша. А по сути, главная героиня. Конечно, главная. Звезда.
Я кочевал за этим фильмом из кинотеатра в кинотеатр. За время этих моих многолетних кочевий она, самая живая из нашей школы, самая живая из людей в мире, уже умерла. А я упивался тем, что могу безнаказанно на нее смотреть, всегда, когда захочу. Или почти всегда, потому что фильм шел, честно сказать, не часто. Я охотился за ним — яростный голодный гепард. Я умудрился переписать на аудиопленку его музыку, этот обжигающий ветер свободы, сквозь который доносятся крики: «Стой! Стой!..» — а она бежит, — конечно, бежит, черта с два она остановится. Я слушал свою кассету всегда и повсюду, я был защищен этой музыкой от всего окружающего меня, тупого, чужого, враждебного, я наслаждался незримым присутствием моей школьной любви, — мы, два подростка, вместе сбежав с уроков, стояли рядом в апрельском, еще ноздревато-снежном лесу, возле оттаявшего ручья с рыжевато-прозрачной торфяной водой, — мы, глядя до головокружения на верхушки сосен, были уже вполне готовы перейти в другое измерение, и однажды так почти и случилось, потому что, когда я в глубоком наркозе от музыки и мечты переходил дорогу, меня сбила машина.
В какой-то момент я был уже очень близок к ней, умершей, но, кувыркаясь в воздухе, всё же успел подумать, что, может быть, и там так же не смогу с нею соединиться неразрывно — так зачем тогда это всё, это всё?..
…Когда я очнулся, то первое, что увидел над собой, был — дамокловым мечом грозно и низко нависающий цветной телевизор. Судя по всему, я оказался в коммерческой палате, то есть почти в раю. Как странно: попасть в рай лишь на том основании, что ад (общие палаты, темные загаженные коридоры) оказался, скорее всего, переполнен.
Была ночь. В темном экране телевизора застыл массивный кладбищенский крест. Телевизор был выключен. Крест являлся не чем иным, как отражением белого оконного переплета, и, хотя я в конце концов это понял, всё-таки смотреть на этот крест мне было тревожно. Но смотреть на него я оказался вынужден, потому что телевизор был подвешен строго напротив моего гипотетически рассчитанного зрачка. Кроме того, я чувствовал, что не могу повернуться. То есть, принимая во внимание мое раздражение, увернуться. Спать мне не хотелось, и я не знал, куда мне воткнуть глаза. Я отметил, что моя левая рука каменно-тверда и бела, а правая свободна. Свободным оказалось и остальное тело. Тогда я нащупал правой рукой пульт управления и, мстительно глядя на кладбищенский крест, включил телевизор.
Я увидел только рекламу. Даже переключая каналы, я нарывался исключительно на блоки реклам. Тогда я придумал игру: убрав звук, то есть, по мере сил, усложнив задачу, я пытался в самом начале рекламных сюжетов — или хотя бы в середине их — угадывать впариваемый дураку-зрителю конечный продукт. Сначала я не был успешен. Французская парочка продиралась сквозь джунгли, и это означало женские прокладки; девушка рыдала у телефона, и это означало кошачий корм; мотоциклист летел в пропасть, и это означало жевательную резинку; собака скулила у ботинок хозяина, что означало новый автомобиль Ferrari.
Однако, шаг за шагом, я начал постепенно постигать нюансы этой ультрафрейдистской логики: любовный акт означал стиральный порошок; ангелы на небесах — универсальный клей; высокогорное озеро — низкокалорийный шоколад; король Испании — плавленый сыр; астронавт на Венере — мужской дезодорант; сафари в Танзании — пылесос; переломавший ноги парашютист — ароматизированные кондомы. Втянувшись, я даже вошел во вкус и стал получать ни с чем не сравнимое удовольствие от своей молниеносной реакции: попугайчики означали соковыжималку, восставший из гроба мертвец — мобильный телефон, монашка — сковородку с тефлоновым покрытием, заседание Британского парламента — шампунь от перхоти, рыцарь в латах — соус к вареной капусте, Ромео под балконом Джульетты — семейную зубную пасту, свинья, радостно хрюкающая при виде навьюченного ослика, — американские сигареты. Это было очень похоже на сонник Мартына Задеки — правда, с некоторым коэффициентом поправки на естественную допотопность прорицателя, который еще не знал, например, что посещение Дворянского собрания во сне означает кухонный комбайн наяву.
Я не заметил, как заснул. Это был как раз мой период между женитьбами. И, поскольку я еще не ведал о своем втором браке и на кухне моего подсознания было относительно просторно, там всецело хозяйствовала первая жена. Она-то мне и снилась.
Мы жили с ней в израильской пустыне Негев, и это был наш с нею дом, и жена втолковывала мне, что билет на трамвай сейчас очень дорог, и что у нее бронхиальная астма от женских прокладок, и вот по всему по этому она предлагает мне мирно покинуть наш дом, тем более, что она видела недавно во сне самое себя, в гостях у Софьи Андреевны, в Ясной Поляне, а это означает, что ей надо немедленно развестись, — и тут она стала грубо кричать мужским голосом: «It’s four miles! Better take a cab!! Better take a cab!![5]», и я успел привычно рассвирепеть на ненавистное мне бабство ее мозговых перескоков, когда почувствовал на себе взгляд.
