пол.
Старик постарался выпрямиться, прищурил глаза и внимательно присмотрелся к человеческой фигуре напротив.
Был ли это он, тот человек из деревни, которого он много месяцев спустя снова узнал, как ему показалось, в худом, как призрак, силуэте, висящем на колючей проволоке?
Он понимал, что ответов нет, остались одни вопросы.
Когда он шевельнулся на куче угля, чтобы сменить положение, из кармана его штанов выпал клочок бумаги. Старик ощутил мгновенный, волной затопивший его ужас. Только секунду спустя он осознал, что это было чувство безмерного счастья.
Он все время носил этот листок с собой, что-то внутри говорило старику об этом. На белом клочке было ее имя и короткая надпись, старик был в этом твердо уверен. Было там и название улицы, если он правильно помнил, дважды подчеркнутое.
Рука его задрожала, он смял листок, зажал в кулаке, а потом снова раскрыл его, глядя, как превратившаяся в темный хрупкий комок бумага медленно соскальзывает вниз, в узкую щель между черными кусочками, и теперь была видна лишь гора угля — грязного и блестящего.
Его охватила паника, он принялся копать, рыть, отчаянно погружая руки в черную глубину. Вот пальцы его что-то нащупали, схватили и вытащили из кучи. Был ли это его листок?
Да, он чувствовал, что это бумага, и был поэтому совершенно счастлив. Клочок выделялся из темноты бледным пятном, был светлее, чем влажные, затянутые паутиной стены, чем раскрошенный пол подвала, чем вся серая пустота этой бесконечной ночи.
Он ощутил желание развернуть то, что держал в руке, и прочитать — один-единственный, последний раз.
Сквозь туман в его мозгу всплыл третий Мюллер, совсем молодой человек, лежавший на носилках, поставленных на краю перрона.
И послышались голоса.
Он знал, что один из них принадлежал ему.
— Скажи, как тебя зовут.
Вместо ответа молчание.
— Скажи мне, откуда ты.
Ответил ли он что-нибудь? Смысл ответа не доходил до него.
— У тебя есть чем писать?
— Да.
— Сможешь отправить за меня письмо?
— Наверное.
— Оно почти готово.
— Я не знаю.
— Это для семьи.
— Я не знаю.
— Они еще не знают, что я умираю.
Он всегда думал, что в последние часы перед человеком проходят самые важные моменты его жизни, и тогда можно абсолютно спокойно взирать на них, ибо они не имеют больше никакого значения.
Он был дважды женат и несколько раз путешествовал, был в Венеции, на Капри, в Австрии и Ирландии. В пятидесятых годах он пережил падение со строительных лесов, куда забрался только из пьяного озорства. Он был большим любителем поиграть в скат. Тысячи дней проработал он на почте.
Старик тихо и неподвижно лежал, ожидая, что явится еще что-то, но ничего не происходило.
Наступил рассвет. Он осторожно поднял голову навстречу свету, покрывшему все вокруг своими отблесками — кирпичный цоколь дома напротив, штабель ящиков из-под зелени, на дне которых среди клочков оберточной бумаги виднелись увядшие стебельки, велосипеды, бутылки, отпиленные деревяшки и деталь автомобильной жести, в которой что-то отражалось, наверное синева неба.
Потом хлынул свет.
Он лился быстрее, чем старик мог предположить, он наполнял комнату, ослепительным сиянием проползал между вещами, уносил с собой.
Руки его скользнули по телу, по материи, в какую оно было обернуто. Ладонями он ощутил прохладу простыни и сжал пальцы в кулаки.
Он напрягся изо всех сил. Дышать стало так же трудно, как подтянуться на руках. Слишком тесным, слишком грубым было это тело, чтобы вместить в себя еще хоть малую толику времени: оно было на исходе, и он чувствовал это, как чувствовал и страшную тоску, несмотря на все усилия, которых он все еще не желал прекращать.
