Она потерла друг об друга носки туфель и спрятала ноги под сиденье.
Он очень надеялся, что она ни о чем не будет его спрашивать, вообще ни о чем. Им не надо ни о чем друг друга спрашивать, им не надо ничего знать друг о друге, им просто надо, как раньше, быть вместе.
Она молча смотрела, как он пытается опустить темно-коричневую штору, лихорадочно и слишком сильно дергая ее вниз. Штора не поддавалась.
— Бесполезно…
Она громко рассмеялась.
Он вдруг с новой силой ощутил страх, страх старого дряхлого человека, переезжающего в совершенно незнакомый ему город.
— Что сказать… — Он вспотел, путаясь в словах.
Поезд грохотал мимо пригородных поселков.
Он понимал, что, когда в купе придут другие пассажиры, у него не будет больше возможности побыть с ней наедине, никогда.
Рядом шла электричка городской железной дороги, которую они медленно обгоняли. Какой-то ребенок, девочка, прижавшись лицом к окну, подула на него, а потом что-то быстро написала на запотевшем стекле.
Анна нервно моргнула и подняла руки.
— Ничего.
— Да, пожалуй.
— Ничего не произошло, да?
— Да, ничего.
Они познакомились в дансинге на Бадштрассе в конце пятидесятых, там около границы был тогда развлекательный квартал. Они встречались один, иногда два раза в неделю, в ее маленькой квартирке у Борнхольмского моста. Он никогда не забудет ее взгляда, с которым она открывала ему дверь, встречая, а потом, несколько часов спустя, провожая домой. Это был пронзительный любящий взгляд, он чувствовал его спиной, спускаясь по лестнице с третьего этажа, закрывая за собой дверь подъезда и стоя на вибрирующей от движения улице, прежде чем отправиться домой — он жил неподалеку, всего в нескольких метрах по ту сторону границы сектора. Тогда он был женат в первый раз.
Поезд остановился на станции Ваннзее, это была последняя остановка, и они замолкли, не преодолев скованности первых фраз. На перроне стояла освещенная ярким солнцем пожилая дама в норковой шубке; дама качнулась на высоких каблуках, безучастно смотря на проезжающий мимо нее поезд. Глядя на нее, он вдруг понял, что Анна еще далеко не стара.
Он обстоятельно занялся пакетом с едой, только для того, чтобы чем-то себя успокоить.
Она насмешливо смотрела, как он разворачивает многочисленные слои бумаги, в которую были завернуты его бутерброды.
— Это самый плохой участок, — сказала она.
Поезд заскрежетал тормозами у Грибницзее.
Он, не глядя на Анну, понял, что она откинулась на спинку сиденья.
В вагоне запахло чем-то военным, пограничников пока не было видно, но старику почудилась какая- то невидимая молодцеватость. Это чувствовалось по отрывистому стуку открываемых и закрываемых дверей, по приглушенному лаю собак.
— Ты замужем?
— Нет.
По коридору повеяло холодным ветром, послышались какие-то восклицания, потом застучал мотоциклетный двигатель.
— И не была?
— Нет.
Она поджала губы.
Рядом с пограничной казармой куча крупного щебня; рядом овчарка, привязанная к косо торчавшему из земли железному штырю. Пес яростно лаял и рвался с цепи.
Они долго ехали черепашьим шагом. Он смотрел на неогороженную площадку, пару сараев, дырявые домишки на опушке леса, табличку с названием места — Брюкке (населенный пункт). Он медленно поднялся и сел рядом с ней. Теперь их колени соприкасались всякий раз, когда поезд трогался и тормозил.
В следующий раз они остановились вблизи Визенбурга, недавно прошел дождь, и они двадцать минут простояли на перегоне перед парком подвижного состава, у покрытого глубокими следами автомобильных шин и языками блестящей раскисшей глины поля, окруженного шагающими экскаваторами, огромными, с пятнами ржавчины, звероящерами.
— Ты все время работал на почте? — спросила она.
— Да, а ты?
— Я — продавщицей.
Она вытянула вперед руку, а он вдохнул запах ее духов и проследил взглядом, как она пригладила волосы.
В промежутке между голыми пока деревьями промелькнул полуразвалившийся маленький замок, с темными дырами в тех местах, где из стен вывалился кирпич, над стенами возвышались изогнутые в виде луковицы стропила.
Она отвела взгляд.
Держась за руки, они посмотрели на промелькнувшую Эльбу, река скрылась из вида, снова показалась вдали, потом снова исчезла, и как-то вдруг стало темно, но они не стали включать свет, продолжая сидеть, взявшись за руки и не глядя друг на друга.
На рельсах в сгущающихся сумерках сидели железнодорожные рабочие. Время от времени мигали их желтые лампы, лампы, подвешенные к перепутанным проводам, намотанным на шаткие стойки, торчавшие из куч щебня возле железнодорожной насыпи.
Появился проводник, проверил их билеты, оценивающим взглядом прищуренных глаз окинул их прижавшиеся друг к другу тела и сказал, что поездка затянется из-за ремонта путей.
Он медленно, с трудом, поднялся и вышел из купе вслед за проводником.
— Я еду до Бад-Герсфельда, — крикнула она ему в спину.
В коридоре стояли два пограничника и курили, по пояс высунувшись из окна.
— …на будущий год, — кричал один из них, он говорил, борясь с ветром, рвавшим на куски слова.
— …что?
— Должна прийти на будущий год.
— Я понял. И какая?
— Обычный «трабант».
— Ну и что, «трабант» тоже неплохо. Вполне достаточно!
Он раскинул руки и, держась за двери и окна, направился к туалету.
В тесной кабинке его сразу бросило в пот. Он наступил ногой на педаль, дождался, когда из крана потечет тонкая струйка коричневатой воды, и ополоснул лицо. Потом покрутил черное колесико, и в его ладонь высыпалось немного мыльной стружки. Он умывался, избегая смотреть на свое лицо, хотя зеркало занимало всю стенку над раковиной.
Он долго стоял над умывальником, дожидаясь, когда сами собой высохнут на коже слезы, катившиеся по щекам.
Он снова вышел в коридор, взгляд его быстро скользнул по купе, в которых уже горел свет, и по темному пейзажу. За окнами тянулись невспаханные поля с редкими стеблями прошлогоднего урожая, штрихами исчеркавшими землю, и кучи кормов, прикрытые брезентом, придавленным шинами.
Из ночного тумана вынырнул промышленный пейзаж, дымящий, шипящий зверь, освещенный сернисто-желтыми лампами, буйные серебристые заросли из труб и гигантских строений, раскинувшихся на многих квадратных километрах лишенной листвы и корней, пропитанной едким ядом земли. Очень
