— Да, только поэтому. Мы не можем вернуться назад по ленте времени, прошлое для нас невозвратимо, оно прошло навсегда. Люди умирают, прорывая бреши в своем бытии, как я прорвал дырку в этой бумажке, но с людьми происходит в принципе то же самое.
Гейнц сделал три глотка подряд. Глаза его налились кровью, затуманенный взгляд блуждал по лугу, по бункеру, по мосту, по сумкам и пакетам у его ног.
— Ты веришь в это?
— Да.
— Это значит, что мертвые не уходят?
— Мертвые не уходят. Ни один. И прошлое тоже никуда не уходит.
Там была лестница, широкая бетонная лестница с удобными железными перилами, по ней было так легко шагать вниз, что старик едва ощущал под ногами ступени.
Он вошел в коридор, куда выходили разные двери. Одна из них, первая слева, отливала серебром. Он направился прямо к ней.
Нет, это была все же не дверь, а металлический короб, вделанный в нишу с входом. Ручка была сделана в форме стальной булавы. Из отполированных щелей сочился тонкий туман, растекавшийся по полу и растворявшийся в воздухе, а потом оттуда выползали новые облачка тумана — игра возникающих и снова исчезающих клочков, белых, но в этом белом цвете не было света, не было просветления. Старик сделал шаг вперед. Левая нога вдруг онемела. Он положил руку ладонью на металл. Здесь было тепло, стояла духота, как будто из воздуха исчез кислород. Он слышал шум работающего компрессора, но не мог его видеть. Кажется, компрессор был спрятан за стеной, старик чувствовал только поднятый им ветер, ощущал его жар, движение воздуха, черное плетение спутанных между собой нитей, бесформенные дрожащие наросты, выдуваемые ветром в коридор, плывущие короткое расстояние по воздуху, а потом исчезавшие в темных нишах или на бесцветном, покрытом грязью полу. Некоторые из этих надутых хлопьев прилипали к нему, ложились ему на волосы и на грудь. Он попытался осмотреть себя, но было слишком темно, и он ничего не увидел. Он испуганно глотнул и представил себе, что эти грязные наросты образуются и у него на языке, отчего на нем появляются странные трещины, а наросты проникали все дальше и дальше в горло, нестерпимо распирая его вширь, вот они уже добрались до желудка, и в нем возникло слабое бестелесное нематериальное ощущение.
Он обхватил свое горло, испуганно прислушался к булькающему звуку, раздававшемуся оттуда. Он почувствовал, что потеет, потеет впервые за прошедшие несколько часов. Но это был пот и озноб одновременно. Он ощупал одежду, провел рукой по рубашке, которую не менял уже несколько дней, ощутил под ней что-то липкое и тошнотворное, потом провел рукой по штанам, показавшимся ему грубыми и шероховатыми, покрытыми грязью этого подвала. И это тоже вызывало тошноту.
Он судорожно вдохнул воздух, сглотнул, потом еще и еще. Он взялся за ручку двери ледника, повернул ее влево, ощутил сопротивление, покачал головой и повернул ручку вправо. С омерзительным скрипом ручка поддалась. Дверь распахнулась, из проема хлынули облака, и старик вступил в стену из тумана и прохлады.
Всего за несколько секунд старика объял арктический холод, но это нисколько не мешало ему, он чувствовал, что этот холод есть лишь эквивалент другого холода, десятилетиями царившего у него внутри, и что теперь оба эти холода соединились — внешний холод и внутренний; ему казалось логичным, что оба холода взирают сейчас на то смехотворное, малое и жалкое, что от него осталось.
Клубящаяся белизна рассеивалась очень медленно и неохотно. Все в комнате было покрыто слоем льдистого инея, который подчеркивал и утрировал контуры вещей, словно старя их. Он увидел ряд каких-то предметов, висевших на закругленных крюках, а сами крюки были на перекладине из темного металла, приделанной к стене очень высоко, почти под потолком. «Это не предметы, — мысленно поправил себя старик, — это тела. Туши. Туши животных, туши или их части». Интересно, почему он сначала решил, что это предметы, подумалось старику. Наверное, потому, что они твердые и выглядят совсем не так, как должны выглядеть живые существа, потерявшие способность двигаться.
Он наткнулся на какие-то баки. На одном было написано «Гуляш» и стояла дата, на других значилось: «Соус для жарки», «Фрикасе из кур».
Надо как-то вырваться отсюда, умом он очень хорошо это понимал, так как холод окутывал и пробирал до костей. Он стоял возле стены, если уже не примерз к ней. Старик поднял руку, взялся за дверной косяк, мимо которого в коридор подвала продолжали неохотно выползать клочья тумана — только для того, чтобы тут же бесследно раствориться в воздухе. Старику удалось наконец оторваться от стены, и он, освободившись, сделал шаг вперед.
Он принялся ощупью выбираться отсюда, наткнулся при этом на что-то острое и угловатое — на древний и кособокий шкаф, который он не разглядел. На полках громоздились темно-коричневые стеклянные бутыли и валялось какое-то приспособление, показавшееся ему до странности знакомым и одновременно чуждым, — какое-то прорезиненное устройство, маска с двумя огромными грязными стеклянными глазами, недоделанная морда из грубой ткани, вместо шеи переходящая в свернутый шланг с какой-то штукой на конце. Когда старик ухватился за нее, штука соскользнула с полки и криво повисла на шланге. Он вслух рассмеялся безрадостным смехом. Это был старый противогаз.
Где он сейчас был? Круглый, как пещера, вход, а за ним, в самом конце коридора, виднелось что-то светлое — похоже, новенькие деревянные балки. Да, да, это была дверь, к которой мясник и хозяин гостиницы пристроили навес. Старику захотелось бежать, бежать немедленно прямо туда и решить, наконец, мучившую его головоломку, но тут же ему показалось, что он не может идти сам, что-то держало его, какая-то бестелесная, невидимая сила, направлявшая теперь его шаги.
Да его же просто несет к входу. «Какой-то странный ветер, — подумалось ему, — он схватил меня, толкает перед собой, в этом ветре нет ничего физического, он ничего не значит, он — порождение моего сознания, но как же он силен и беспощаден. Он сильнее всего, с чем мне приходилось сталкиваться в жизни».
Он сделал еще шаг вперед, ощутил твердость и надежность стены. Стены, сложенной из мягкого камня; на пол посыпались песчинки, когда он поскреб ее пальцами.
Чтобы отдышаться, старик сел на пол. Что-то под ним пришло в движение, застучало, затряслось, загрохотало, и он вдруг почувствовал, что какая-то сила выносит его из подвала.
Теперь он находился в поезде. В поезде, везшем его из Берлина во Франкфурт. Анна сидела у окна, когда он открыл дверь купе. Он сразу ее узнал.
Какой-то момент он недоумевал, как такое могло произойти, потом до него дошло, что состав формировали в Восточном Берлине, где в него садились люди, которым разрешили выехать, — в основном такие же старики, как он сам.
Дрожа от холода, он стоял в проходе, ожидая, когда проводник засунет его чемодан на багажную полку, и смотрел на Анну. Она сидела положив ногу на ногу, дрожащими, как всегда, руками она поглаживала себе колени до боли знакомыми движениями, потом она подняла руку к волосам, отбросила непослушную прядку, нетерпеливо заложила ее за ухо, качнувшись вперед и неотрывно глядя в окно на заполненный людьми перрон. По тому, как она уложила прядь волос, он понял, что она уже заметила и узнала его.
Ухватившись за раздвижную дверь, он вошел в купе. Оно было залито солнечным светом, слепившим глаза. Старик прищурился в облачке выдохнутого ею табачного дыма, окутавшего ее лицо грязной прозрачной пеленой.
Она сказала: «Привет».
Он сказал: «Ты?»
Она отвернулась и снова принялась смотреть сквозь грязные стеклянные стены вокзала в направлении площади Савиньи.
Старик глядел на ее тело, как на созданную временем оболочку, в действительности ей не принадлежавшую. На краткий миг он предался обманчивому впечатлению, что и с ним произошло то же самое, что все это несущественная, неважная видимость; при желании ее можно отбросить, отшвырнуть в сторону одним движением руки.
