Он натолкнулся на большую ванну с краном, скользнул по ней коленями, на короткий миг крепко за нее ухватился и посмотрел на ее основание, увидел колеса старой тачки, которые кто-то бросил в ванну, увидел мешок цветочной земли, старую затычку слива на ржавой цепочке и вдохнул запах извести и мыла — запах давно прошедших времен.
На другой стороне стены жужжали электрические счетчики. Над ними были написаны имена жильцов, включая и его; он стоял и смотрел на эти имена, на маленькие колесики, измерявшие расход тока; они вращались, крошечные зубчики сливались перед его глазами, превращаясь в сплошные кружки, а под ними неутомимо трещали меняющиеся цифры — то быстрее, то медленнее.
Он подошел ближе и, дрожа, присмотрелся.
Его колесико стояло на месте.
«Я не могу больше здесь оставаться, — подумал он, — и я не могу перестать думать».
— Ты никогда не сможешь по-настоящему отсюда уехать, — сказал Гейнц в их последнюю встречу в Берлине, когда старик промолвил, что будет скучать по городу.
— Ты так думаешь?
— Нет, я знаю.
Они сидели в роще Гумбольдта, в маленькой каменной беседке. С высоты они смотрели на лужайку. Длинноволосые мужчины сидели на разложенном на траве одеяле — они дымили и смеялись. Какой-то турецкий мальчик строил на ручье маленькую плотину. Он пытался перегородить поток прутьями, но вода вяло вырывала их из плотины и уносила прочь. Через некоторое время мальчик потерял терпение и взялся укреплять свое сооружение комьями земли. Пока они беседовали, рассерженный мальчишка пустил в ход камни.
Разговор шел о четвертом измерении.
Теории Гейнца являли собой своеобразную смесь научных знаний, жизненного опыта, фантазии; он никогда точно не знал, что из его рассуждений чему соответствовало.
— Это то же самое, что у Эйнштейна. Но не так сложно. Вот смотри.
С этими словами Гейнц взял что-то измятое, тщательно разгладил и поднял с колена — старый чек, он завалялся в одном из его многочисленных карманов, — он вечно собирал и хранил всякую всячину.
Весной и летом он иногда ночевал в парке. Он знал все входы в армейский бункер военного времени и то, что дети Веддинга вечно пытаются туда проникнуть. Когда они спустя несколько часов выходили оттуда, из этого мира прошлого, с гордыми, как у шахтеров, лицами и старыми солдатскими одеялами, ржавыми хирургическими инструментами и бачками с фосфорными метками, он уже подстерегал их, отбирал все вещи и прогонял. Гейнц называл это своей работой, которой не было видно конца. Это хранилище реликвий прошлого, серое и чудовищное, располагалось в северной части парка и казалось неисчерпаемым, так же как и дети — они каждый раз были разными, но из года в год одинаково бледными и всегда одного возраста.
— Представь себе, что мир — это клочок бумаги, — говорил ему Гейнц, — а ты живешь в нем, как в нарисованной на нем картине. Как ты думаешь, чего тебе не будет хватать?
— Наверное, всего, — ответил он.
— Нет, я не это имею в виду. Я говорю о чем-то куда более важном.
— Но что может быть важнее, чем все? Я не понимаю.
— Подумай.
Гейнц отметал все возражения.
— Ты сможешь пойти вот сюда. — Он провел пальцем по листку маленький круг и остановился у верхнего края. — Ты можешь идти по прямой. — Он провел пальцем линию до нижнего края чека. — Ты можешь пойти, куда тебе заблагорассудится, тем более что этот листок может быть большим, как земной шар. Но чего тебе все же будет недоставать?
— Не имею ни малейшего понятия.
— Да думай же.
— Я думаю, но мне ничего не приходит в голову.
— Измерения.
— Измерения?
— Да, измерения.
Гейнц посмотрел на него своими холодными глазами, в которых горел сейчас огонь научного рвения и крайнего нетерпения. Помолчав, он сказал:
— Мы в реальном мире движемся в трех измерениях.
Он взмахнул чеком, надавил на его середину большим пальцем, проткнув бумагу насквозь, потом снова поднял ее и показал старику дырку.
— Что ты теперь видишь?
— Здесь чего-то не хватает.
— Точно.
— Но чего?
— Назови это как хочешь. Назови это прошлым, или мертвецом.
— Я не понимаю.
— Мы в трехмерном мире движемся по объемным кругам и находим это нормальным.
Гейнц говорил теперь очень громко, такое с ним порой случалось, он размахивал руками, изображал в воздухе круги, снова и снова протыкал бумажку и смотрел на результат, потом поднял руки, сложенные дугой, и задержал их, громко смеясь, перед своим лицом.
— Теперь ты видишь? Люди, то есть те из них, которые живут в двух измерениях, если бы это было возможно, не понимают, что происходит, они не знают третьего измерения, у них его нет. Для них это потеря! Ты понял? Они потеряли его! Они потеряли все!
Теперь он просто кричал. Мальчик ошарашенно посмотрел на Гейнца, подхватил свои камни и убежал.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что время проходит и исчезает. Оно течет
Он достал из рукава фляжку с водкой, уже полупустую, отвинтил крышку и понюхал, но пить не стал. Было такое впечатление, что он достал фляжку только для того, чтобы предложить и старику понюхать водку.
— Наследство, — вдруг сказал он тихо.
— Да, представь себе.
Он понимал, что это прозвучало зловеще.
— Так радуйся, а то ты, кажется, совсем не рад.
— Это точно.
— Ты и правда должен туда ехать? Почему не продать эту коробку?
— Это не коробка.
— Я не хотел тебя обидеть.
— Да ладно. Может быть, зайдем ко мне?
— Кто знает…
— Это за углом, а ехать мне в восемь часов, межзонным.
— Нет, для меня это слишком далеко.
— А четвертое измерение? Что это такое?
Мысли его блуждали в страшном далеке, он боялся, что никогда уже ничего не вспомнит.
— Ты хотел мне что-то объяснить.
Гейнц нащупал в рукаве фляжку, которую уже успел снова спрятать. Пальцы его дрожали, когда он поднес к губам горлышко и сделал глоток.
— Мы знаем, что время — это четвертое измерение, но мы не можем в нем двигаться. И поэтому для нас все конечно.
— Только поэтому?
