существовании. У самого вагона обернулся. Лицо его внезапно прояснилось, точно освещенное изнутри.
— Ты знаешь, — сказал он, — как это ни странно, но этот маленький кусочек прошлого, хотя я и узнал правду много лет спустя, дает мне силы переносить настоящее. Все измены, сцены, истерики, весь этот ад, именуемый семейной жизнью. За прошлое я прощаю настоящее. До свиданья.
Мне хотелось крикнуть. Не верь прошлому! Оно так же обмануло тебя, как и настоящее, как обманет будущее. Вместо этого я пожал его руку, я он, слегка сутулясь, полез в вагон.
Как я мог отнять у человека его последнюю надежду, последнее прибежище, веру в прошлое? Веру в несуществовавшую никогда белоснежную чистоту маленькой комнатки, странной девушки, ведьмы с зелеными глазами! Я вспомнил огненные слова «Молитвы» Гумилева:
«Солнце сожги настоящее во имя грядущего,
Но помилуй прошедшее!»
И лишь теперь, впервые, понял их глубокий смысл: Помилуй прошедшее!
Он никогда не узнает и не должен знать, что в ту ночь в маленькой комнатке был я…
«Нейтральная» елка
Позиция была очень скучная, — никакой войны, просто самое обыкновенное сторожевое охранение. А для конной части — это смерть. Лошади у коноводов, за несколько верст от позиции. На заставу и в полевые караулы надо шататься пешком, проваливаясь по колено в рыхлый снег и вспоминая при этом всех родственников по восходящей и нисходящей линии. А тут еще приближалось Рождество. И хотя все казаки получили огромное количество подарков, — все же настроение было не очень хорошее. А больше всех томился командир сотни, молодой есаул Кравченко. Отпуск в Петроград прошел мимо носа. Счастливый жребий достался командиру другой сотни. Единственно, что немного примирило Кравченко с отпускной неудачей — это то обстоятельство, что счастливый «соперник» имел в Петрограде жену и двоих детей, а у него там жила только старушка-мать. Вполне естественно, что пожилой есаул Коршунов имел больше оснований для поездки. Поэтому Кравченко скоро примирился с этим обстоятельством. Злило его только фронтовое затишье. После «веселого» лета 1915 года, изобиловавшего тыловыми рейдами и конными атаками, переход на позиционное сиденье был очень неприятен.
Между сотней Кравченко и неприятельской частью лежал небольшой лесок, километров в 10, с вырубленной в нем довольно широкой просекой. Посредине находилась оголенная полянка и небольшое озерко. По одну сторону озерка стояли немецкие посты, а по другую русские. Озерко и полянка были чем-то вроде нейтральной зоны, куда не совались ни казаки, ни немецкие драгуны.
По просеке тоже гулять не рекомендовалось, так как подобных гуляк немедленно поливали из пулеметов. Кравченко от скуки шатался по лесу с винтовкой, заходил иногда на нейтральную зону и для собственного развлечения постреливал в немецких часовых. Делал он это без всякого озлобления, только ради спорта. Немцы тоже делали подобные вылазки. Часто затевалась нешуточная перестрелка, заканчивавшаяся артиллерийской стрельбой, с немецкой стороны.
Дней за 10 до русского Рождества немцы вдруг почему-то притихли. Совершенно прекратились артиллерийские обстрелы, на поиски наших разведчиков и одиночную стрельбу с русской стороны они или совсем не отвечали, или отвечали нехотя, точно отмахиваясь от надоедливых мух. Кравченко и младшие офицеры сотни недоумевали. В чем дело? Что такое случилось с лихими немецкими драгунами? Решили навести справки. Послали самых опытных разведчиков. Ночью, они, перейдя нейтральную зону, и обойдя передовые посты, подползли к неприятельской заставе.
Кравченко, ожидавший их под елкой на нейтральной полянке, тщетно прислушивался, ожидая, когда загремят разрывы ручных гранат и начнется, как он называл «на лужайке детский крик». Ничего подобного не произошло. Он начал уже беспокоиться: не попались ли его разведчики в ловушку. А вдруг немцы перехитрили и поймали молодцов как в сети рыбу?
Он хотел вернуться к своей заставе и, взяв полувзвод, идти на выручку, как вдруг услышал около себя шорох. Кто там? Неужели разведчики вернулись без всяких результатов? Так и есть. Из снежного сугроба вынырнули две фигуры в белых обмерзлых балахонах.
Кравченко выругался.
— Ну что же вы, так вас и так, ничего не узнали? А еще разведчики… Ему было обидно, что два самых лихих казака из его сотни, Кибирев и Золотухин, не выполнили приказания и повернули обратно.
— У заставы были?
— Так точно были…
— А почему гранаты не кидали?
Казаки смущенно топали на месте…
«Тут что-то неладно, — подумал Кравченко, — не такие ребята, чтобы испугаться».
— Никак невозможно было ваше высокоблагородие, — наконец, заговорил маленький рябой Кибирев.
— Почему невозможно? Ну, расскажите толком.
— Так что, подползли мы к ихней сторожке. Золотухин обошел слева, чтобы в случае чего оттуда мне помогчи, а я в ихнюю избушку в окошко с правой стороны глянул. Гляжу — в хате свет, сидят немцы за столом, а на столе елочка горит, вся разукрашенная. Немцы, видать не то чтобы пьяные, а веселые. Поют себе песни, будто никакой войны нет. А уж мы с парей Золотухиным ползли так рисково, только бы поскорей. И никого не встретили. Ну, я постоял, постоял, подумал — трахнуть им в окошко гранатку, а потом вроде совестно стало. Не иначе, ваше высокоблагородие, как немцы свое Рождество справляли. Только мне невдомек, чего это они так рано собрались. До нашего-то, почитай, две недели еще осталось.
Кравченко расхохотался. Вся досада его на казаков прошла.
— И в самом деле, ребята, у немцев сегодня первый день Рождества. Они его раньше нашего справляют, на 13 дней. Бог с ними, хорошо сделали, что не подняли шуму.
Возвращаясь назад, Кравченко, может быть, впервые за полтора года войны, подумал о том, что в сущности никакой злобы к противнику у него не было и не могло быть. Воевал честно, исполнял все приказания, ходил в конные атаки, 12 дней блуждал в неприятельском тылу. Молодой энтузиазм бессознательно увлекал его в самые рискованные предприятия. Но ни в себе самом, ни в своих казаках он ни разу не замечал даже тени какой-нибудь ненависти.
Рассказ Кибирева о немецкой елке разбудил его детские воспоминания. Хорошо бы сейчас тоже посидеть дома у елочки. Горят свечки, висят конфеты, пряники, всякие финтифлюшки. Наверху, непременно звезда. Внизу вата, вроде снега, а на ней подарки. И каждый должен нырять под елку и доставать свой пакет. А ночью, когда все разойдутся, — хорошо потихоньку обдирать елку. Натащить в кровать всякой всячины и так заснуть в куче пряников, с измазанными шоколадом лицом и руками. — Фу ты чорт!
Кравченко устыдился своих воспоминаний. Хорош, нечего сказать, командир сотни! Казаков за всякую всячину под арест сажает, а сам думает о том, как ночью елку обдирать.
Утром, за скромным завтраком в сторожке лесника, Кравченко был хмур и задумчив. Младшие, офицеры, по возрасту мало отличавшиеся от своего командира, исподтишка подсмеивались над его настроением.
— Ну, ты чего засох, Петя, — спросил наконец сотник Кайдалов. — Выпей лучше водки и все пройдет.
Кравченко машинально выпил полстакана, закусил ветчиной.
— Знаете что, ребята. Давайте устроим номер. Скучно так зря сидеть.
— Какой же это номер ты думаешь? Командир полка и так на нашу сотню косится. Начальство, брат, не любит наших фантазий. Достаточно, что тебе въезд верхом в женскую баню гладко сошел. Могли бы разжаловать.
