— Я тебе про дело, а ты женскую баню вспомнил. Теперь я другую штуку придумал. У немцев, друзья, через несколько дней Новый Год… ну…
— Ну и ты хочешь им бенефис закатить?..
— Дурак, а если тебе в сочельник немцы бенефис закатят, так ты будешь радоваться? Вместо елки — палку… Нет, братцы, не то я хочу. Устроим немцам под Новый Год елку… Чего вы глаза пялите… Сделаем нашим приятелям драгунам небольшой подарок. Знаешь там у озерка есть такая чудесная елочка. Я, когда вчера Кибирева и Золотухина под ней дожидался, то думал: хорошо бы ее срубить и в Петербург отправить. Уж очень она красива. А теперь мне пришло в голову — как-нибудь ее разукрасить, повесить на нее всякой всячины и написать немцам что-нибудь эдакое приветственное. Ты, Ванюша, по-немецки хорошо понимаешь, вот и изобрази. Пусть радуются. Думаешь им приятно в праздники в этой поганой дыре гнить?
Идея Кравченко всем понравилась. Решено было командировать завтра же одного из офицеров в соседний городок за покупками.
Хотя эта затея держалась в строгой тайне и из казаков в нее были посвящены лишь немногие, — скоро о ней узнала вся сотня. И когда в вечер кануна немецкого нового года, Кравченко и его взводные командиры, вместе с вестовыми, собрались уже ехать на санках украшать елочку — в сторожку вошел сотенный вахмистр, подхорунжий Пакулов, и усмехаясь в усы доложил:
— Ваше высокоблагородие. Так, что у казаков к вам прошение есть…
— Какое, Пакулов. Чего хотят ребята?
— Просють дозволения, чтобы немцам на елку кое-чего отправить. Пособрали ребята того сего… Кто что могит, тот и даст.
— Хорошо, голубчик. Скажи ребятам, что разрешаю. Только чтобы не болтали очень. Влетит нам от командира полка.
— Будьте спокойны. Промеж себя все сделаем.
Утром, в первый день Нового года, немецкий часовой, сменивший своего продрогшего на посту товарища, оглядывая в бинокль озерко и неприятельскую сторону, увидел странное явление. Елка, самая обычная елка, одиноко торчавшая на противоположном берегу и давно наскучившая всем постовым, сменявшим друг друга, блестела золотыми и серебряными украшениями и развешанными на ней разноцветными пакетами. Часовой пощупал лоб, не бредит ли он. Впрочем, хотя он и порядочно выпил накануне Нового Года и коньяку и пива, но все же не был настолько пьян, чтобы видеть то, чего нет на самом деле.
Его разобрало любопытство. Он тихонечко пополз через озеро и приблизясь к таинственной елке увидел на ней не только пакеты, но и множество заманчиво поблескивающих бутылок, а внизу большой плакат с надписью по-немецки: «С Новым Годом, драгуны!» Внизу, помельче, была сделана деловая приписка. «Веселитесь, беспокоить не будем». И подпись: командир 1 сотни Н-ского казачьего полка, есаул Кравченко.
Седоусый, пожилой ротмистр, командир немецкого драгунского эскадрона, лично выехал на место необычайного происшествия. Полюбовавшись елкой и выпив стакан крепкой русской «очищенной», ротмистр приколол к елке свою визитную карточку, на которой написал: «Покорно благодарю за поздравления и подарки моим драгунам. Покорнейше прошу пожаловать на елку для казаков, 7-го января, в русское Рождество. С наилучшими пожеланиями: командир эскадрона Освальд, фон Прюссинг».
И тут же отдал приказание вахмистру: «драгунам, повзводно, приходить на елку, брать подарки, соблюдая полный порядок. Если появится кто-нибудь с неприятельской стороны, — встретить вежливо и с уважением. О появлении неприятельского офицера — немедленно доложить мне лично».
На первый день русского Рождества у той же самой елки собрались казаки, осторожно снимая с ее пушистых заснеженных ветвей бутылки с коньяком, банки немецких консервов, сигары и другие ответные подарки.
А после Нового Года по старому стилю Кравченко был вызван в штаб бригады к суровому, но рыцарски, прямому и великодушному генералу Крымову.
Стараясь скрыть бегающие в глазах веселые огоньки и пряча улыбку в седые усы генерал заметил:
— Есаул Кравченко! Ваши номера мне надоели… Я простил вам триумфальный въезд верхом в женскую, баню. Но за «перемирие» и елку на фронте, вы получите мужскую баню. Смещаю вас с сотни и извольте посидеть в штабе бригады под арестом.
Так окончилась «эпопея» с «нейтральной» новогодней елкой. Впрочем, Кравченко просидел под арестом недолго. Бригада перешла в Лесистые Карпаты и генерал Крымов, сменив гнев на милость, вернул сотне ее беспокойного командира.
Принцесса из тира
Это было увлечение, подобное солнечному удару. Внезапное и неповторимое. Он приехал в совершенно чужой для него город, который был просто этапом во время безостановочного продвижения войск на восток. Островерхие черепичные крыши, нахмуренная готика соборов, узкие улицы старого города — все это в сумерках мягкого декабрьского дня напоминало о чем-то небывшем, но, виденном когда-то: может быть в снах, а может быть в юношеских грезах. Во всяком случае, в этом городе он был в первый раз и, тем не менее, здесь все решительно было знакомо. И чудесная девушка, с которой он случайно познакомился, тоже была какая-то близкая, своя, кусочек сна, виденного когда-то очень давно и внезапно повторившегося в зрелые годы.
Знакомство было слишком мимолетным для того, чтобы превратиться в серьезный роман, требующий немедленного завершения, и достаточно ярким, чтобы можно было забыть о нем при отъезде.
А потом начались фронтовые, полные жертвенного напряжения боевые дни. Танковый дивизион, которым он командовал, находился в стремительном движении на восток, и у него не было времени думать о маленьком старинном городке и оставленной там девушке. Жизнь представлялась ему огромным тиром, в котором он был неутомимым стрелком по движущимся мишеням. Разница заключалась лишь в том, что стрелок в тире неподвижен, а ему приходилось стрелять на ходу, сбивая неприятельские танки или расстреливая движущиеся пешие колонны противника. Это сравнение в конце концов могло превратиться в своего рода навязчивую идею, но он был еще достаточно молод и не настолько переутомлен, чтобы подобная идея прочно укрепилась в сознании и отравила мозг.
Однажды, после серьезного боя, на отдыхе в маленькой заснеженной деревушке, в тяжелом полубредовом сне он увидел наконец ту, о которой подсознательно мечтал все это время. Но, Боже мой, что за странный это был сон!
Он увидел себя в каком то узком, но довольно длинном помещении, стоящим перед поперечным прилавком, преграждающим ему дорогу. За прилавком, в глубине комнаты, шевелилась какая-то картонная женская фигура. Ее лицо, освещенное цветными огнями, показалось ему странно знакомым. Где он видел этот чудесный овал лица, капризную линию губ, смеющиеся глаза и чуть приподнятую левую бровь, придававшую всему лицу чуть насмешливое выражение?
И только когда невидимые руки подали ему карабин и он понял, что нужно стрелять в эту качающуюся очаровательную мишень, целясь в круг, изображенный на левой стороне груди, на самом сердце, он узнал ее. Ведь это же была она, его полузнакомая незнакомка из маленького старинного городка с островерхими крышами, на которых снег казался ватой, небрежно наброшенной на рождественскую елку. Это была несомненно она: хотя и картонная, но вместе с тем настолько живая и реальная, как это может быть только во сне. И самое странное было то, что стрелять в нее не показалось ему чудовищным преступлением, а исполнением какого-то долга, соединенного с сознанием важности попадания.
