— Жертвой, пока жива, ты не будешь ничьей, Антон Мануилович! Служи так же и с этою же доблестью, и я вверяю себя одной твоей охране!
— Охранять ваше величество не берусь и не могу, не распоряжаясь ни одним полком. Все войска зависят от коменданта, и караулы — тоже. У меня инвалиды одни да дневальные с трещотками. Так много взять на себя рассудок не позволяет. И комендант — человек преданный тому, кто его поставил.
— Кому же?..
— Светлейшему.
— Что же, переменить его, или ты будешь комендантом?
— Пока светлейший шурин мой — президент военной коллегии, я должен бежать какой бы то ни было военной команды! И без того неприятностей по десяти на день.
— Я тебе дам команду в гвардейских полках.
— А Бутурлин что же будет, ваше величество?
— Разве ты с ним не ладишь?
— Он орудие светлейшего князя…
— Так все военные, по твоим словам, его, а не мои слуги?
— Частию, ваше величество… по крайней мере начальники: каждый думает угодить ему больше, боясь его больше…
— Кто же тогда за меня? — всплеснув руками, с непритворным порывом отчаяния молвила императрица. — Одни духовные?
— Не думаю, ваше величество, — ответил холодно, но твёрдо бесстрастный Дивиер.
— Как?! И духовные… архиереи… преданы князю?
— Президент — да! Вице-президент — нет, потому что виляет и ищет кому служить выгоднее… а прочие — кто приголубит.
— Не лестное же ты, Антон Мануилович, имеешь мнение о владыках!
— Сила обстоятельств, ваше величество, — с тяжёлым вздохом молвил генерал- полицеймейстер.
— А, ты признаешь, говоришь, в обстоятельствах силу… а не во мне?! Что же это за обстоятельства и в чём их сила и значение?
— В возможности делать что угодно… прямо…
— А разве я этого не могу? — с нетерпением, соединённым с затронутым самолюбием, спросила решительно государыня, бросив на Дивиера молниеносный взгляд.
— Могли бы… но до сих пор не изволили заявлять, а князь…
— Заявляет свою мощь всем, хочешь ты сказать?
— Так точно, ваше величество.
— Жалею же я тебя, что ты так мало знаешь меня! — величественно ответила Екатерина I и, поднявшись с кресла, протянула вперёд правую руку, указав перстом в пол. — Я заставлю склониться своекорыстного честолюбца!
— Дай-то Господи, государыня! Подкрепи вас сознанием… не подчинять верных слуг прихоти подданного.
И голос его задрожал от сильного волнения. При последних словах в дверях приёмной показался старый сенатор граф Пётр Андреевич Толстой и от порога первой комнаты принялся отвешивать низкие поклоны, увидев императрицу.
— Граф Пётр Андреевич, зачем ты у меня смущаешь верных подданных? — завидя его поклоны, полушутливо-полугневно молвила Екатерина.
— Не могу знать, ваше величество, о ком изволите говорить это вашему преданному слуге, — тоже как бы шутливо отозвался старец, скорчив самую невинную мину.
— Я о тебе говорю, зная верно, что ты собираешь сплетни самые скверные обо мне, даёшь им веру и распространяешь в народе нелепые толки.
— Толковать народу о чём бы ни было ваш слуга хоть бы и хотел, да не может, ваше величество… ноги едва носят… а слухом земля полнится… ино что услышишь от людей и про вашу персону… виноваты те, кто лгут… Слушаешь, иное и нелюбо, а как прямо сказать, что не веришь? Я и про себя скажу, поверишь из десяти одно. А чтобы ничему не верить и всем глотку зажимать — не говори… моя старость не допускает… Тогда все умники закричат: старый совсем с ума сбрёл! А насчёт чего другого, коли на меня есть донос вашему величеству — ответ держать готов … и не запрусь в том, в чём виноват… и без того зажился на свете… Восемьдесят второй уж с Крещенья, — чего же больше! А буде в чём невольно провинился, в прошибности… ненароком, ин Бог и государыня, может, помилуют кающегося?
И сам склонился на колени, опустив на руки седую свою голову.
— Я готова простить с одним условием, граф, что ты отстанешь от сообщества пускающих подмётные письма…
— Подмётные письма, говорите, ваше величество? Да я первый враг им… По мне, непорядки прямо обличай! Да я и не знаю, какие у нас непорядки? Один больше всех власть забрал? Так ропот тут и был, и останется, потому что всегда бывают пересуды того, чему особенно не можешь пособить. Все мы, грешные, таковы! И ближнего, и дальнего осуждаем. Да это к предержащей власти не относится. Почитать предержащую власть я всегда не прочь. Никто не назовёт Петрушку Толстого не готовым жизнью пожертвовать за главу правительства. А своей головы я уж с сорока годов не щажу — в угодность власть держащим. Царевна Софья Алексеевна старшинств-царя Ивана выставила нам [59], — мы против вашего покойного супруга сумятицу устроили и выбранного царя, почитая в нём малолетнего, присудили взять, как старшего брата, в соцарственники. Как резня началась — вскаялся я, да не скоро уймёшь стрелецкую чернь. Зато не стал я за царевну, как вырос государь Пётр Алексеич. Не поноровил и царевичу [60], когда блаженныя памяти супруг ваш велел привезти его. Не против был и воцарения вашего величества, — нас несколько только думали, что доброта ваша, государыня, нуждается в руководстве не какого-нибудь Александра Меньшикова, а целого совета, в котором бы он был только членом, со всеми равноправным. А в этом совете должны заседать — чтобы смуты напрасной никто и из нас не заводил — цесаревны, дочери ваши обе, зять ваш, как обвенчается, его светлость герцог Голштинский, внук ваш, царевич Пётр Алексеевич, сестрица его, да из нас, сенаторов, кого ваше величество почтёте. И все дела докладывать такие, которые Сенату не под силу, также и Синоду тем паче — денежные. Пётр I говорил недаром, что народные деньги — святые деньги и ими корыстоваться хапало какой-нибудь, поостеречься бы должен…
— Какие там хапалы? На кого ты, граф Пётр Андреич, наветы делаешь её величеству? — идя ещё по первой комнате от приёмной и поймав на лету последние слова, с надменностью спросил, возвысив голос, князь Александр Данилович Меньшиков.
Голос Толстого не дрогнул:
— Коли хочешь знать, кого старые сенаторы называют хапалами, так знай — первого тебя!
— Это что значит?! Как ты смел меня обносить вором, в присутствии её величества?
— Так же смел и смею, как ты, в высочайшем присутствии, — кричать на меня, сенатора, такого же, как ты! — вспылил неукротимый Толстой, понимая, что выслушанное от него раньше уже порукой, что государыня не поддержит надоевшего ей Данилыча.
— Ваше величество! — завопил Меньшиков. — Защитите несправедливо обносимого таким висельником, как этот Толстой, исконный изменник, стрелецкий ещё… смутник!
— Ну, ещё что выдумаешь, Меньшиков? Стрельцами меня корить, а сам забыл, что твой тятька, Данило Меньшик, первый был поджог своей братьи. Да за то ещё царевной Софьей спроважен в дальние остроги и там неизвестно куда сгинул. Стало, теперь светлейшему князю не след меня одного корить делом, где его родитель из первых был.
— Вы оба не правы, — спокойно вымолвила государыня. — Ты, князь, не должен был вмешиваться в разговор графа со мной, а ты, граф, — отвечать на его недостойную выходку. Я с сожалением должна сказать перед всеми здесь теперь находящимися, что князю Александру Данилычу следует не так совсем вести себя в моём присутствии. На людей набрасываться нигде не следует, тем паче умному человеку, а корить кого-либо в моём присутствии — такое забвение всякого приличия, за которое и заслуженные люди призываются к ответу.
