— Флаг наш… — Женщина, названная Катериной, перевела взгляд на Егорова Ваську, похоже, швырнула ему в глаза песок или табак нюхательный, так что Васька зажмурился. — Это и есть купец?
— Как раз я, — сказал Васька таким нахальным голосом, словно взял на себя неслыханный грех.
В магазине Панька запел: Ох, полынь, полынь…
Катерина его пение послушала, улыбка расколола ее камень-губы трещинкой белой, она кивнула Егорову Ваське еще раз, уже не колко, с усмешкой, глянула на него из-под бровей и сказала:
— Разбираешься в девках, купец, — и вошла в магазин.
Пение Панькино про полынь оборвалось. Послышались восклицания восторга, звук отчаянного поцелуя и деловитый треск пощечины, будто вяленого леща разорвали пополам.
Зойка потянула солдата от магазина прочь.
Васька почувствовал, как дрожит ее рука и пальцы то впиваются ему в ладонь, то совсем слабнут.
— У тебя там в порядке? — спросил он, кивнув за спину, на магазин.
— Там? Где там? — Зойка подняла Васькину руку, прижала ее к сердцу. От такого движения Зойкина левая грудь приподнялась, округлилась туго. — Тут у меня ноет.
Васька отводил глаза от Зойкиной груди. Зойкино сердце билось в его ладонь сильно. Васька моргал, и его глаза тайком шмыгали в вырез Зойкиного платья. Никак солдату было с ними не совладать.
— Если бы ты понимал. Хоть вот столечко. — Зойка вздохнула, выпустила Васькину руку из своей. — Или бы хоть догадывался.
Васькина рука скользнула вниз по шелковому Зойкиному боку, но тут же поднялась, чтобы самостоятельно обхватить Зойку за талию, притиснуть — грудь в грудь. Зойка сделала легкий шажок вперед и даже не заметила, что увернулась. Наверно, есть у девчонок такой внутренний гирокомпас, когда тело играет свою игру, а голова тут и ни при чем вовсе.
Васька выпрямился. Воздух спасительно вошел в его опустошенные легкие. Васька вытер мокрые губы, особенно уголки, ладонью. Рванулся Зойку поцеловать, но споткнулся и сконфузился. Эфиоп с бежевыми каменными белками таращился на него из-за мраморной широкой скамьи и улыбался.
— Ослепни, гад, — прохрипел Васька.
Зойка повернулась к нему.
— Что?
Васька кивнул на скульптуру.
— Подглядывает… Я тебя поцеловать хотел.
— И больше уже не хочешь? — спросила Зойка и засмеялась, и отскочила, верткая. — Этого черта зовут Кудим. Того, что на берегу, Макеша. В парке еще один есть, прямо в кустах, страшной, Касьян.
Зойка пошла, прыгая с булыжника на булыжник, выбирая путь по своей прихоти.
Платье жило на Зойке как бы само по себе, со своим дыханием, со своим зрением и слухом, но с одной только целью — сделать Зойкину красоту еще нестерпимее.
— Слышишь, давай рядом пойдем. Тяжело мне на тебя сзади глядеть.
Васька взял Зойку за руку, чувствуя — если не заговорит, бросится ее обнимать.
— Мы тут у моста стояли, — начал он. — Я уже говорил вроде. Но я сейчас не о том. Беженцы по мосту шли. Больше на поездах. Я сейчас только подумал, на тебя глядя: беженцы чаще в хорошем бегут — в шелке, в бостоне, в шевиоте. Одна женщина даже в бархате.
Зойка жила во дворце — у дверей доска: Охраняется государством. Собственно, во дворце размещался Дом отдыха имени отца русского фарфора Д. И. Виноградова, но пять комнатушек в левом дворцовом флигеле были выделены под общежитие.
Если бы солдат Егоров сразу пошел не в глубь парка, а по тропе вдоль реки и, следуя ее изгибу, обогнул разросшиеся на мысу дубы, то на крутом берегу увидел бы чуть отступивший от крутизны розовый дворец, ахнул бы от этого чудесного вида солдат, и чувство вины с еще большей силой навалилось бы на него.
И не узнал бы Васька Егоров Зойки, не выпала бы ему встреча с ней.
Прочитав охранную доску, Васька не почувствовал себя негодяем — как, мол, государство может памятники охранить, если он, солдат Егоров, бежит? Васька смотрел на Зойку и о войне не думал. Показалось ему даже на миг, что гуляет он с Зойкой на Крестовском острове в новом костюме — лацканы бабочкой. Натренированная спина вздувается под пиджаком каменными буграми. Гуляет Васька с Зойкой под руку и объясняет ей приемы академической гребли. И вот сейчас подойдут они к продавщице мороженого.
Васька зажмурился от такого, как ему показалось, стыдного воображения, головою потряс и кулаком себя по лбу ударил, выбивая остатки хмеля.
Он остановил Зойку за локоть.
— Не пойдем, а…
— Куда не пойдем? — спросила Зойка ласково.
— К тебе не пойдем.
— А куда же мы пойдем? — Зойка подняла на Ваську глаза. Это был не взгляд — это были две невесомые шаровые молнии. От их прикосновения Васькина воля потекла, как олово, и горячо стало всему телу.
Комнатка у Зойки маленькая. Шифоньер, этажерка, стол круглый, два стула, кровать узкая, железная, с панцирной сеткой. И камин кафельный. На изразцах с густой сеточкой морщин кобальтовый узор из сельской зажиточной жизни в стране Голландии.
— Он закрашенный был. Я отмыла. — Зойка погладила камин и пошла к окну. — Надо будет снова закрасить — погуще.
Две поджарые свиньи разрывали длинную клумбу-рабатку с душистым табаком. Зойка села на подоконник. Солнца луч закипел на ней, превратил крепдешин в золотое облако. Васькины руки рванулись ее обнять. Он тоскливо осадил их и подошел к Зойке, и на подоконник сел — только чтобы не видеть се в золотом сиянии, только чтобы светило не портило ее линий, не палило ее волос.
Васька понял — говорить нужно. Говорить, говорить, чтобы, как ему казалось, сохранить человеческое.
— Мы у моста стояли, — начал он иссушенным голосом. — Я уже говорил. Мы с одним другом в одном окопе вдвоем. Его Гогой звать. Умный. Я таких и не встречал даже. Он говорит — мы русские от Ра.
— Что? — спросила Зойка.
— Бог-Солнце. Я думал, египетский, а он говорит, кроманьонский, или вообще — Первобог.
Зойкино лицо, глаза, губы стали внимательными, заинтересованными в знаниях и сведениях, но потеряла Зойка от этого неземное, всеобъемлющее, покойное. Как бы проснулась и отреклась вдруг от наваждения.
Улыбаясь и кивая, Зойка разобрала постель. Аккуратно сложила пикейное покрывало. Взбила подушки. А Васька все говорил, сопротивляясь Зойкиной деловитости, стараясь отдалить мгновение, которое надвигалось.
— Ра — солнце, и Ра — влага. Две сущности, два энергона, дающие жизнь. Понимаешь — Рарат…
Зойка вышла из комнаты и вернулась в коротком ситцевом халатике. Потом она снова ушла с полотенцем.
А он сидел, вцепившись пальцами в подоконник, от стыда красный, со сведенной шеей — нестерпимые картины подсовывала ему память. Кто ею распоряжается в такие минуты? Не сердце, конечно, и не разум.
Зойка вошла замерзшая. Села на краешек кровати. Поза у нее такая, что нужно ее за плечи обнять, поцеловать в висок и уйти. Не думал Васька, что воли на простое движение — встать и уйти — не хватит.
— Вася, — окликнула его Зойка, и оттого, что позвала его по имени, Васька слез с подоконника, пошел на прямых ногах к двери, твердя про себя: Война, сестричка моя, война…
— Вася, — повторила Зойка.
Он повернулся и упал перед ней на колени. Зойка положила на его коротко стриженный, бугроватый
