то у меня есть ли?
Он отворил шкафчик и, нагнувшись, стал там шарить.
— Нету, — сказал он, ставя на стол чайную чашку, — нечем закусить… Ну, я так… языком… А, рабы божьи, языком?..
Он потихоньку захихикал, завторили ему и мы.
— Кушай, отец! — сказал дядя Юфим, снова лереходя на ты. — Кушай на здоровье… А там и потолкуем.
— Чего толковать, толковать нечего… работайте! — сказал отец Зосима, выпивая водки. — Я хозяин…
— У нас, отец, вишь ты какое дело… струменту-то своего нет.
— Гм! Как же это вы… без струменту? — принимая опять такой же важно-надутый вид, как и давеча на крылечке, спросил отец Зосима.
— Да мы, признаться, на местах жили, в имении одном, в рабочих. Ну, взяли расчет, ушли. Аткода ж у нас струменту быть?.. Ходим, вот пока что работенки ищем… где кака придется… Мы, признаться, шли сюда, думали на покос попасть, ан дело-то, вишь ты: косить-то не начинали… Сказывают, на этой неделе начнут.
— Сказывают! — рассердившись, опять передразнил его отец Зосима. — Кто сказывает?.. Никто ничего не знает… Я хозяин!..
— Да я так, — спохватился Юфим.
— То-то, так… Я хозяин!..
Он вылил в чашку остатки и допил все.
— Ну, а каку же ты, отец, цену положишь? — спросил дядя Юфим.
— Не обижу.
— Ну, а все-таки?
— Да каку цену?.. У меня, вон, работают юхновцы… Им цена настоящая: у них и струмент и все… Они привыкши, харч у них свой… Где вам до них! Вы вот что, ребята, я вам скажу: беритесь поденно. По тридцать монет дам… Ну, известно: харчи наши, фатера, струмент дам… Струмент, надо правду говорить, неважный, много им не наделаешь… Ну, а вот ежели поденно, таковский. Пили да пили…
Дядя Юфим почесал затылок.
— Возьмись поденно, а ты, отец, и будешь над душой стоять, не отойдешь… За тридцать-то копеек заездишь!..
— Эва сказал! — воскликнул отец Зосима. — Буду я над душой стоять!.. Да я в лес-то в неделю раз хожу… Я, друг, не люблю эдак… Я на совесть… У меня этого нет, чтобы, значит, человека изводить… У преподобного на всех хватит.
— Как же, ребята, скажете? — обернулся к нам дядя Юфим. — Думайте, как лучше.
— Думай не думай… оставаться надо, — ответил Малинкин. — Глухое время, куда денешься.
— Ну, вот и ладно, — ответил отец Зосима, поднимаясь с места, — ступайте в рабочую покеда, на конный двор… К обеду позвонят, обедать на трапезну приходите… Я приду ужо, струмент принесу… Ноне праздник… работать грех. Завтра поутру поставлю вас… Идите со Христом… За водку спасибо, утешенье мне, старику… Спаси Христос!
XLIX
Рабочая, куда мы пришли по указанию отца Зосимы, была большая, с низким черным потолком, мрачная, загаженная комната. Около стен, как и на странне, были настроены нары. В переднем углу стояли стол и скамейки. Четыре небольших окна за двойными рамами, очевидно, никогда не выставлявшимися, глядели во двор.
В рабочей был народ: шесть человек продольных пильщиков и трое постоянных, месячных монастырских рабочих. Эти последние, почти старики, жили здесь, получая летом пять рублей, а зимой три на готовых харчах.
Пильщики в грязных рубашках с открытыми воротами (в рабочей было жарко) сидели за столом и допивали водку из третьей бутылки (две стояли уже пустые), шумно о чем-то разговаривая.
Монастырские рабочие с сердитыми лицами лежали на нарах и курили трубку, молча передавая ее один другому и громко харкая, куда попало.
— Приятного аппетита! — сказал дядя Юфим, поклонившись пильщикам и помолившись на картинку, висевшую в углу над столом, на которой был изображен старец, кормящий из рук огромного медведя, — мир вашей компании…
— Садись, — ответил ему на это один из пильщиков, — гость будешь… Вина купишь — хозяином будешь… Что скажете? Зачем?
Дядя Юфим объяснил, зачем мы пришли.
— Чудно! — воскликнул один из пильщиков, выслушав его. — Много ль добудете-то?.. Из-за хлеба на квас! Хуже-то не нашли…
— Да мы временно, пока, значит, время глухое, а там уйдем, — пояснил Юфим.
— Здесь, друг, тоже даром кашей не кормят, — опять сказал пильщик. — Ты думаешь, даром тридцать монет дадут? Как же! Здесь, брат, народ аховый, садись да помахивай… Ты не гляди, что он монах, он те доедет!… Мы здесь котору весну работаем! Не дальние, знаем все порядки… Вот дай дело к расчету, — жмут: скидку, то, се… Чай, небось, уж водочки-то поднесли хозяину-то?
— Какому хозяину?
— А Зосиме-то?.. — засмеявшись, ответил пильщик. — У него ведь первое слово: «я хозяин».
— Любит выпить, — сказал другой.
— Никто не откинет! — проворчал с нар рабочий. — Все не пролей капельки!..
L
Вскоре после обедни раздался звонок на обед. Мы отправились вслед за монахами, тянувшимися со всех сторон по направлению к трапезной, расположенной в самой отдаленной части монастыря. Огромный, узкий зал, заставленный длинными столами, с расписными потолком и стенами, с каким-то особенным «монастырским запахом», быстро наполнялся монахами. Все ждали игумена. Наконец, он явился. Это был замечательно красивый старик, с огромной седой бородой, румяный и бодрый.
Монахи пропели молитву и, не торопясь, чинно разместились за столами. Около аналойчика встал небольшого роста, белый, как лунь, старичок и начал читать что-то, чего нельзя было понять, ибо старичок гнусавил и спотыкался на каждом слове. Несколько молодых послушников отправились на кухню за кушаньем.
Все столы были покрыты белыми из грубого, толстого холста скатертями, и только наш, «рабочий», не был ничем прикрыт и лоснился, точно лакированный… От него пахло постным маслом… На столе стоял квас в жестяных пузатых жбанчиках и лежали небольшие жестяные ковшики.
Черного хлеба, нарезанного квадратными кусками, хватило бы, кроме нас, еще человек на пять. Он лежал на столе стопками.
Вскоре, осторожно ступая, гуськом, друг за другом стали выходить послушники, неся в руках небольшие деревянные чашки… Чашки эти расставили по столам, начиная по порядку от игумена.
Игумен позвонил, и «братия» принялась за еду. Ели молча, тихо, не торопясь… Слышалось только чавканье, легкий стук ложек да монотонное, непонятное бормотанье старца, читавшего что-то из жития святых.
Когда чашки опорожнились, игумен, подождав немного и видя, что уже никто не ест, позвонил снова. Послушники вскочили и отправились на кухню за второй переменой. Наши пильщики последовали за
