огромное, старинное строение, крытое железом, со сквозными, расположенными друг против друга воротами так, чтобы можно было въезжать в сарай с возом с одной стороны и, скинув воз (в сарае убиралось сено), выехать порбжнем в другие ворота.
В сарае было темно и пахло клевером… Мужики смело, а я осторожно ступая, боясь споткнуться и упасть впотьмах, прошли на известное, облюбованное ими раньше место в углу и опустились на землю. Я сделал то же.
— Пошарь руками круг себя, — сказал мне Тереха, — посбирай ошурков… подложь под себя… кафтаном прикройся… Да, правда, не холодно… благодать!.. Ворота что ж не прикрыли, а? Закрыть, что ли, дядя Юфим, а?
— Не трожь, открыты, — сказал Юфим и добавил: — Ночь-то теперича с воробьиный шаг… На хозяйскую руку тянет… Ну, правда, и нашему брату почет другой… А дай-ка, вот, лето пройдет, месяц июль — хозяину в рыло плюй… Нужны мы тогда!
Он помолчал и добавил:
— Чу, как на реке лягушки кричат… рады теплу.
— А грому вот еще не слыхать… знать, не было еще! — сказал Тереха.
— Был! — произнес Юфим. — Я слышал… намедни ночью… Ты спал.
Они замолчали… В открытые ворота смутно белело что-то, похожее на туман. Где-то далеко под горой, на реке, ухала выпь… Где-то, тоже далеко, звонили в сторожевой колокол.
— Кто это кричит, а? — спросил Тереха. — Дядя Юфим, слышь?..
— Птица… выпь…
— Что ж она как страшно, словно стонет… Жуть!
— Стало быть, так ей надо.
Они опять помолчали довольно долго. Потом Юфим сказал:
— Завтра праздник, не работать, — и обратился ко мне:- Земляк!.. слышь, что ли, спишь?..
— Нет! — сказал я.
— Денег готовь, — продолжал он, — на гудуху… в винополию завтра пойдем…
— Это зачем же?
— А затем… порядок здесь такой заведен: как, значит, новый приделился, — четвертную с него!.. Ничего, брат, не попишешь… В чужой монастырь со своим уставом не пойдешь… А деньги нарядчик даст… опосля зачтет… Эх, хе, хе! — зевнул он, — аль уснуть, что ли?
— Не хотца чтой-то, — сказал Тереха и добавил: — Ты рассказал бы, дядя Юфим, что-нибудь… пра, ей-богу…
— Про что рассказывать-то… Нечего рассказывать… все переговорено… Спи-ка!
— В деревню бы теперь, домой, — вздохнув, произнес Тереха. — Живы иль, нет ли… писем не шлют…
— Чего ты таматка не видал? — сказал Юфим. — Небось, там и жрать-то неча… Знаю я вашу сторону… серый народ… Недаром говорится: Рязань косопузая… Косопузая и есть.
— А ты нешто был в нашей стороне? — воскликнул Тереха.
— Ты спроси, где я не был, — ответил Юфим и, помолчав, произнес: — Н-да… Всего было… Тереха ты Boxa, ничего-то ты, брат, не смыслишь… Большой ты малый, а дурак дураком и уши холодные… проведет тебя всякий, дурака, да выведет… Прост ты!.. А простота-то хуже воровства… Женить тебя, дурака, надо.
— Подняться, Дядя Юфим, нечем… Нужда… жуть!.. А жениться — деньги нужны… успею еще…
— Успеть-то успеешь, а все-таки…
— А ты, дядя Юфим, женатый? — спросил Тереха-Воха.
— А тебе что?
— Так я.
— Был женат… Э, да что с тобой… спи!
— Померла, знать, жена-то? — спросил Тереха.
— Померла… да… — тихо ответил Юфим и вдруг совсем каким-то другим, сердитым голосом почти крикнул: — Убили ее!.. не своей смертью померла… Двое детей было, — продолжал он торопливо и тихо, — ухайдакали, прирезали, как овец…
— Как же это дело-то было? — с дрожью в голосе, топотом спросил Тереха и жалобно, как ребенок, начал просить: — Расскажи, дядя Юфим… Дяденька, золотой… расскажи…
— Отстань, — сердито сказал Юфим, — чего пристал… Чисто махонький…
— Да расскажи… любопытно… Как так… Дяденька Юфим, а?
— Тебе, дураку, любопытно, — видимо сердясь, заговорил Юфим, — а у меня, може, сердце кровью обливается, как вспомню… Любопытного, брат, мало… Дурак ты… да и я не умен.
Он завозился впотьмах, что-то шаря, и, немного погодя, вдруг чиркнул по коробке спичкой и стал закуривать трубку. Слабый трепетный свет спички осветил его лицо, нахмуренные седые брови, бороду, Тереху, лежавшего навзничь, подложив под голову руки, наш угол, стену, и вдруг погас… В сарае сразу стало как будто темнее, глуше и тоскливее, чем было прежде.
XI
— Я в те поры в лесниках жил, — тихо и каким-то глухим, сдавленным голосом заговорил Юфим, — от Москвы недалече, верстах в сорока, лес стерег. Сторожка в лесу стояла… Место глухое; от деревень далече, от экономии далече, дороги нет… Глухое место! Жалованья получал я десять целковых да два пуда муки… Покос тоже, травы накашивал, корову держал, поросенка выкармливал… Опять, грешным делом, случалось, когда елочку, аль там сушинку как спустишь, по знакомству, по человеку глядя!.. Хорошо жил, одним еловом, нужды не видал. Работа легкая, деньжонки, прямо надо говорить, водились… Накосишь, бывало, за лето сена, на коровенку оставишь, а излишек продашь… Опять на грибах, на белых, копейку хорошую зашибал… Гриба этого сила была! А то вот еще рыжики солил, волнушки, что придется… Москва все жрет… Господишки, случалось, на охоту приезжали, — опять доход. Пойдет это у них гульба, пьянство… самовар за самоваром, только успевай ставить… Здорово на чай попадало! Деньги у них, известно, не мозольные, гулевые… Что им, чертям!.. Управляющий обожал меня… потрафлял я ему всячески… Ну, и все ладно было… Да!.. Ружьишко тоже у меня водилось… Случалось, рябца сшибешь, аль там тетерю, зайца ему снесешь… Сичас тебе за это банку да, окромя того, полтинник в зубы… Так-то вот… да!
Он замолчал и начал раскуривать трубку, чмокая губами.
— Ну, известно, — начал он опять, раскурив, — не один жил: с бабой, с женой… двое детей, мальчишки… Одному, старшему, семой год шел, а другому четыре исполнилось, на пятый… Одного Ванюшкой звали, другого Васькой… Утеха, парень, была, а не ребята!.. Бывало, идешь это с обхода, встречают, кричат: «Тятька идет, тятька идет!» А то, бывало, по осени вечера это долгие, на улице тьма, холод, ветер… Лес это шумит… елки скрипят, словно кричит кто-то, а в хате у нас гоже: огонек, печку махонькую затопим, картошки сварим… Теплынь!.. Ребятишки на мне так и виснут… «Тятя, тятя… миленький, хорошенький, поиграй с нами»… Жена тут сидит, шьет, либо еще что делает… Крик это с ребятами подыму, возню… Уж жена, бывало, скажет: «Да полно-ка тебе: диви махонький»… А сама смеется… любо ей… Эх, Тереха-Воха, вспомнишь это!..
Он опять помолчал.
— Чем я создателя прогневал, я не знаю, а только наслал он на меня беду лютую, все равно как, скажем, на Иова многострадального… Эх, Терешка, и теперь вот сердце кровью обливается, как вспомню… Ну, а тогда-то что было, и выразить тебе, родной, не могу… Вот оно как дело-то вышло… Слушай-ка да дивись на людей… Бог им судья!.. Осень стояла о ту пору… октябрь месяц… снега еще не было… выпадал он да таял… такая-то скверная погода стояла! Встанешь, бывало, поутру, посмотришь: ах, чтоб те! Смерть итти неохота, а итти надо, потому время такое, зима на носу, самое воровство… А под Москвой народ, знаешь, какой… не Рязань ваша… Он те за монетку отца зарежет, а украсть ему все равно, что плюнуть… Ну, ладно… А обход у меня был агромадный!.. Бывало, выйдешь поутру чем свет, а назад придешь, почитай,
