Вечера — балы; Вдруг все стало тихо — даже перестали Натирать полы. Няня в кухне плачет, повар снял передник, Перевязь — швейцар: Заболел внезапно маленький наследник — Судороги, жар… Вот перед киотом огонек лампадки… И хозяйка-мать Приложила ухо к пологу кроватки — Стонов не слыхать. «Боже мой! ужели?!. Кажется, что дышит…» Но на этот раз Мнимое дыханье только сердце слышит — Сын ее погас. «Боже милосердый! Я ли не молилась За родную кровь! Я ли не любила! Чем же отплатилась Мне моя любовь! Боже! страшный боже! Где ж твои щедроты, Коли отнял ты У отца — надежду, у моей заботы — Лучшие мечты!» И от взрыва горя в ней иссякли слезы, — Жалобы напев Перешел в упреки, в дикие угрозы, В богохульный гнев. Вдруг остановилась, дрогнула от страха, Крестится, глядит: Видит — промелькнула белая рубаха, Что-то шелестит. И мужик косматый, точно из берлоги Вылез на простор, Сел на табурете и босые ноги Свесил на ковер. И вздохнул, и молвил: «Ты уж за ребенка Лучше помолись; Это я, голубка, глупый мужичонко, — На меня гневись…» В ужасе хозяйка — жмурится, читает «Да воскреснет бог!» «Няня, няня! Люди! — Кто ты? — вопрошает. — Как войти ты мог?» «А сквозь щель, голубка! Ведь твое жилище На моих костях, Новый дом твой давит старое кладбище — Наш отпетый прах. Вызваны мы были при Петре Великом… Как пришел указ — Взвыли наши бабы, и ребята криком Проводили нас — И, крестясь, мы вышли. С родиной проститься Жалко было тож — Подрастали детки, да и колоситься Начинала рожь… За спиной-то пилы, топоры несли мы: Шел не я один, — К Петрову, голубка, под Москву пришли мы, А сюда в Ильин. Истоптал я лапти, началась работа, Почали спешить: Лес валить дремучий, засыпать болота, Сваи колотить, — Годик был тяжелый. За Невою, в лето Вырос городок! Прихватила осень, — я шубейку где-то Заложил в шинок.
