Вот это «там, вдали» — основная движущая сила стиха Полонского, создающая своеобразие его лирического мира. И однако, это не романтический взлет «туда» — в отвлеченную, неземную даль, — у него всегда, как писал Вл. Соловьев, «чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся». Вот очень характерный для Полонского образ:
Взгляд, отрываясь от земли, поднимается выше: не просто «надо мной», а «выше — в небе», и совсем как будто тонет, в вольной дали. Обратим внимание на словосочетание «лебеди летели» — оно одновременно и прозаически точное выражение и звукоподражание, как бы имитация легкого трепета крыльев. Создается впечатление отрешенного и дальнего полета, а вместе с тем столь же существенно для поэта, что само небо-то все-таки «над Рязанью». Так, между двумя полюсами — твердой реальностью «земли» и безоглядным порывом к «небу» — и держится все напряжение стиха Полонского. Напряжение это ощущается и в тех стихах, где «даль», «простор» прямо не названы, в стихах как будто бытового сюжета: случайная встреча, мещанская драма, картинка жизни — «в уездном нашем городишке», «в одной знакомой улице». Эта его особенность отразилась на всем стиле, вплоть до мельчайших его выявлений, даже до знаков препинания: очевидно, не случайно любимый знак поэта — тире, которым он и в письмах и в стихах, особенно в минуты наивысшего волнения, так охотно заменяет все остальные. Тире играет ту же содержательную роль, что и безответные вопросы, и незавершенность концовок, и излюбленные образы дали. Можно даже сказать, что это как бы наглядное, графическое выражение той самой «линии», с которой Полонский сравнивает свой талант.
Критика неоднократно отмечала наибольшую близость Полонского к Пушкину — прежде всего в выявлении красоты обыденной жизни. У Полонского, однако, полюса разведены: и будничность жизни сгущена, и усилена ее таинственность. И это в какой-то мере приближает его к символистам, но не к декадентам, которых он решительно не принимал. О символизме здесь идет речь в том смысле, какой придавали ему наиболее серьезные теоретики и поэты — Блок, Вяч. Иванов: не навязывание миру явлений чуждого им смысла, но обнаружение в них их собственной глубины и многомерности. Вот почему Блок и называл Полонского в числе «избранников», «великих учителей». Эта близость особенно ясно проступает в поздних стихах Полонского — «Лебедь», «На пути», «Вдова», «Хуторки», «Зимняя невеста», где образ, как бы колеблется на самой грани прямого и символического смысла. «Даже когда Полонский становится, кажется, твердо на реальный фундамент, когда он описывает какое-либо самое подлинное, чуть ли не ежедневное житейское происшествие — и там он создает какую-то полулегенду, какую-то „сказку действительности“, как „Вдова“, „Казачка“, „Хуторки“ или чудесный „Деревенский сон“», — писал критик П. Перцов. Когда, читаешь, например:
то нельзя сказать, то ли все это так и происходит в реальности, то ли это метафора — мрак и тревога жизненного пути поэта с надеждой на тепло а свет «там, вдали», то ли еще более широкое и отдаленное соотношение тьмы и света вообще, а вернее, и то, и другое, и третье. Нигде нет отступления от правды жизненной ситуации, нигде не угасает трепет единичного, этого мгновения, но все изнутри просвечено возможностью широкого символического толкования.
В творчестве Полонского есть область, в которой реальность так наглядно и естественно обвевается атмосферой тайны: это песня, романс. Многие его стихи прямо «просятся» в песню, если и не имеют мотива, то все-таки в душе поются. Некоторые из них и стали популярными романсами: «Мой костер в тумане светит», «В одной знакомой улице» и др. Что, казалось бы, такого притягательного и «таинственного» в стихах:
Здесь, как и в «Колокольчике», все так обыденно просто и даже простодушно, словно это и в самом деле та самая единственная улица, тот самый «старый дом», где все и происходило, а вместе с тем — любая, каждому из нас как бы от века «знакомая улица». «Узнавание» накрепко связано с загадкой, и слова «с высокой темной лестницей» не только реально обрисовывают предмет, но в них невольно слышится дополнительный, долгой традицией накопленный поэтический смысл.
«Загадочная поэзия Полонского до сих пор не нашла себе полного истолкования в нашей критике» — это сказано было в конце прошлого века. Но и сейчас еще не вполне прояснено для нас своеобразие этого поэтического мира. Имя Полонского помещают в длинном ряду хороших второстепенных поэтов. Уместно напомнить негодование Блока: «Публика любит большие масштабы: Полонский уже
Е. ЕРМИЛОВА
Стихотворения
СОЛНЦЕ И МЕСЯЦ
