Пётр Борисович хотел что-то возразить, но перед ним уже стоял лакей, держа поднос с бокалами и другой с бутылкой шампанского, обёрнутой в салфетку.
Канцлер выпил за здоровье графа, потом граф выпил за здоровье канцлера, потом канцлер встал и предложил выпить за здоровье «августейшей покровительницы нашей». Не успел Шереметев сесть, как Безбородко вспомнил о наследнике великом князе Павле Петровиче…
Когда было выпито сколько нужно, канцлер осторожно приступил к разговору:
— Ея величество посреди своих тяжких трудов и великих государственных дел единственное имеет утешение в Эрмитажном театре, для коего готовит пьесы собственного сочинения.
Шереметев слушал рассеянно…
— Однако, — продолжал канцлер, — живём мы в меланхолические времена… Сидишь на театре — и слушать некого, и посмеяться не на что… Не видать подлинных талантов.
Шереметев оживился:
— У меня есть…
— Да, да, да, — закачал головой Безбородко, — слышал сегодня, слышал… Голос, прямо скажу, божественный и приятность натуры необыкновенная…
— У кого это? — удивился Пётр Борисович.
Канцлер сделал вид человека, напрягающего память:
— Кажется… Туранова…
— А-а… Знаю. Я её в Италию посылал к Пазилло и Мартини учиться… Хорошо…
— Ея величеству было бы весьма приятно получить такую актрису в Эрмитажный театр… Она крепостная?
— Отправляя за границу, дал я ей вольную… Прямо скажу: лишиться её было бы мне весьма прискорбно…
Безбородко оглянулся кругом, обнял Шереметева, наклонился к его уху:
— Голубчик, граф, отпусти! Отслужу!..
Шереметев улыбнулся, глядя на канцлера, перед ним сидел бог обжорства, греха и хитрости, такой добродушный и весёлый, что он не выдержал и сказал:
— Берите её в Петербург, только сумейте сберечь, как я её сберёг, другой такой не найдёте!
Бал подходил к концу. Всё что возможно уже было выпито и съедено, всё полагающееся количество танцев проиграно, все сплетни и анекдоты рассказаны, все свидания назначены, все женихи и невесты намечены и обсуждены. Залы пустели, и только кое-где по углам и в гостиных сидели и стояли задержавшиеся гости, заканчивая разговор.
Александр Романович Воронцов, сенатор, президент Коммерц-коллегии и действительный камергер, изящный, высокий старик с умными живыми глазами и выразительным бритым лицом, усмехаясь, говорил Радищеву:
— Согласен, что всё идёт дурно, но неужели вы верите в то, что, рискуя своей головой, можете один всё исправить… Надобно много усилий употребить, чтобы подготовить достаточное количество честных и образованных русских людей для управления государством, исправить нравы и распространить подлинное человеколюбие. Вот Николай Иванович Новиков, — он кивнул в сторону Новикова, молча сидевшего рядом в креслах, — делает великое дело, современники его не поймут, потомки оценят… Теперь каждому человеку любого звания открыт доступ к науке через множество выпускаемых общедоступных книг…
Новиков повернулся к Воронцову всей своей огромной фигурой:
— Однако, Александр Романович, знания получить ещё не значит иметь возможность их применить на пользу отечеству. Вам ведомо, что дворянство само учиться не хочет, за малым исключением, а народ к науке и к службе государственной не подпускает… От сего многие гибнут таланты…
Воронцов вскинул на него умные глаза.
— Уже дворянство стало колебаться в своих убеждениях, люди среднего звания проникли в это сословие. Пройдёт малое время, и из подлого народа выделятся многие деятели. И сейчас тому есть примеры…
Радищев слушал нахмурившись, хотя и любил Воронцова — первого своего покровителя.
— Разрешите сказать вам, Александр Романович, что не всякой натуре свойственно сие ожидание, когда огонь возмущения горит в душе… Что же касаемо примеров, то иногда бывает и наоборот. Бывает, что из подлого звания человек своими великими способностями достигает высокой власти, а что с того… Если сам он тонет в роскоши, в чревоугодии, в сластолюбии, в жажде обогащения…
Воронцов усмехнулся:
— А вот, кажется, ваш пример идёт к нам навстречу…
К ним медленно шёл Безбородко, держа под руку графа Чернышёва. Канцлер находился в том благодушном состоянии, в котором бывает человек великолепного здоровья после весёлого ужина.
— А, — сказал он, — господин помощник начальника Санкт-Петербургской таможни, слышал я о вас, слышал…
— Что же вы обо мне слышали, ваше сиятельство? — спросил Радищев.
— Слышал я, что от сотворения мира ускоре были установлены таможни. И начальники сих таможен получили от них великие прибытки. Вы же первый от сотворения мира чиновник таможни, который не берёт, взяток, и оттого государству великие убытки. Ибо купцам приходится вместо одного человека давать взятки нескольким, а то и вовсе везти товары мимо таможни…
Александр Романович Воронцов рассмеялся:
— Вы, конечно, Александр Андреевич, шутить изволите?
— Нисколько, — ответил Безбородко, опускаясь в кресло и усаживая рядом с собой главнокомандующего. — Я людин, которые тютюн не курят, горилки не пьют и за жинками не ухаживают, очень боюсь… Уси сии страсти открыты и могут подлежать надзору. Если же человек как бы страстей не имеет и ушёл в глубь себя — плохо! Що-нибудь придумает такое, до чего нам и вовек не додуматься. — И он, усмехаясь, так пристально посмотрел на Радищева, что тот невольно опустил глаза.
— Простите, ваше сиятельство, — сказал Новиков тихо, но твёрдо. — Мне кажется, что кроме сих низменных страстей человеку свойственны и благородные чувства — жажда науки и просвещения, любовь к отечеству, желание сделать государство своё сильным и счастливым.
— Свойственны, — подтвердил Безбородко, — однако государство подобно высокой башне — що видно сидящему наверху, не может видеть находящийся внизу, и наоборот, стоящий у самой вершины иногда рассматривает с облаков происходящее на земле и не ведает действительного положения вещей.
Александр Романович вздохнул.
— Государем, который знал действительное состояние народа и мог смотреть в будущее, был вечныя памяти Пётр Первый.
Безбородко пожевал губами.
— Бул. Однако же Россия тогда являлась потентатом[48] малым, тилько входящим в круг народов европейских. Ныне же государство наше огромно, великая его сила возбуждает зависть и ярость Европы. К тому же мы государство молодое, величие нашего народа — в будущих веках. Старые же империи — Гишпания, Франция, Священная Римская империя, сиречь Австрия, Оттоманская Порта — токмо имеют блистательную внешность, гисторию, но уже клонятся к упадку. Отсюда их к нам ненависть и недоброжелательство. — Он вздохнул. — Да, государством руководить треба, учитывая всю совокупность обстоятельств, внутренних и внешних, — сие трудно! — Безбородко хитро посмотрел на Новикова и Радищева. — Мечтания, прожекты — це одно, а жизнь со всеми ея сложностями и препятствиями — другое… — Он повернулся к Воронцову. — А ты, Александр Романович, надолго приехав в Москву?
Воронцов посмотрел в сторону.
— В имении хочу пожить, на природе. Получил разрешение от ея величества отбыть в отпуск на год…
Безбородко покачал головой:
— Так, так, так… Стало, и ты в опале… Да, время такое меланхолическое. Ну что же, Захар Григорьевич, пойдём, пора нам, старикам, на боковую…
