Спечинский задохнулся от удивления, но ответил бодрым по уставу голосом.
— Святого мученика Ермила, ваша светлость.
Князь криво улыбнулся:
— Верно. А четырнадцатого декабря?
— Святого мученика Фирса, преподобного Исаакия Почепского, ваша светлость.
Потёмкин удивлённо пожал плечами:
— Тоже верно. Ну, а, предположим, двадцать первого июня?
— Святого мученика Юлиана Тарийского, ваша светлость.
Потёмкин захлопнул святцы, вскочил, халат распахнулся, волосатая грудь открылась.
— Сие просто удивительно! Поздравляю вас, капитан. Такой памяти я ещё не встречал. Вы женаты?
— Так точно, ваша светлость.
— Можете возвратиться назад в Москву и передать мой нижайший поклон вашей супруге.
Капитан, шатаясь, направился к выходу.
Светлейший взял с маленького столика бутылку, откупорил её. Кислые щи ударили вверх, залили ковры на стене и полу. Потёмкин выпил большой бокал квасу, подошёл к секретеру, сел. Нераспечатанные пакеты и письма лежали на нём грудами. Одно из них, с вензелем «Д. М.» на конверте, бросилось ему в глаза.
Потёмкин задумался. Три недели тому назад он приказал контр-адмиралу Войновичу, собрав весь Черноморский флот, уничтожить турецкие суда, беспрерывно подвозившие подкрепления в Очаков. На море свирепствовали страшные осенние бури. Войнович просил обождать некоторое время, пока наступит ясная погода.
Тогда он, светлейший, накричал на него, обозвал трусом, потребовал, чтобы «флот показал свою неустрашимость».
Корабли вышли в море, их разметала буря. Теперь они, повреждённые, со сломанными мачтами, стояли в разных портах, многих недосчитывались вовсе. Тогда Потёмкин решил совсем удалиться от дел, уйти в монастырь и написал императрице письмо:
«Матушка, корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьёт, а не турки. Ей-богу, я почти мёртв. Все милости и имения, которые получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь свою, которая, думаю, не продолжится».
Он взял конверт с вензелем «Д. М.», сломал маленькую именную сургучную печать и вынул оттуда две записки. Одна была от Дмитриева-Мамонова.
Благоразумный поручик, ныне генерал-адъютант и фаворит, писал: «Светлейший князь, милостивый государь мой, Григорий Александрович, письмо ваше в столь великую печаль меня повергло, что и описать невозможно. Всем известно, сколь военное счастье переменчиво, и никто сумневаться не может, что ваше сиятельство вскорости сумеет полной виктории над неприятелем добиться. Умоляю вас, яко отца, не вдаваться в чёрные мысли, а паче не открывать оных никому, ибо многие недоброжелатели ваши великости духа вашего не понимают».
Во второй записке Екатерина писала:
«Ради Бога, не пущайся на такие мысли: когда кто сидит на коне, то да не сойдёт с оного, чтобы держаться за хвост».
Потёмкин задумался, потом схватил шнурок от звонка, дёрнул два раза. В комнату вошёл генерал- майор Василий Степанович Попов — управитель канцелярии светлейшего.
Потёмкин посмотрел на него своим сверкающим единственным глазом. Оттого, что другой, искусственный, блестел тускло, взгляд этот показался Попову страшным.
— Вот что, собери тотчас же сведения, где какие суда наши находятся и какие повреждения имеют. Чтобы через месяц весь флот был готов к выходу. Проверять поеду сам в Херсон и Севастополь. Капитану Сакену передашь приказ — на дубель-шлюпках разведать местоположение и численность турецких судов. Для того надлежит выйти ему из Кинбурна к Глубокой пристани. Копию приказа пошлите принцу Нассау. Воевать-то мы как следует ещё не начинали…
Попов ведал всеми делами светлейшего — он был единственный человек, который его знал лучше, чем князь самого себя.
И теперь, выйдя из комнаты, он сказал адъютантам, уныло сидевшим в походной канцелярии:
— Князь вышел из меланхолии и начинает действовать.
Капитан Христофор Иванович Сакен вылез из землянки.
Дверь с шумом захлопнулась, шляпу капитана сорвало ветром, сам он едва удержался на ногах. В сумерках море слилось с горизонтом. Огромные волны накатывались на берег, со страшным рокотом ударяясь о камни. Четыре дубель-шлюпки, стоявшие на якоре, то взлетали вверх, то глубоко погружались носом в волны. От одной из них отделилась маленькая лодка, море её подхватило, как щепку, обдавая брызгами и пеной. На некоторое время она исчезла, но потом капитан увидел, что лодка всё-таки приближается к берегу. Сакен стоял, приложив руку к глазам козырьком и другой придерживая раздувавшийся от ветра плащ. Где-то вдали загремел гром. Зигзагообразная молния пронеслась по небу и ударила в море. Наконец лодку почти выбросило на берег. Шесть матросов-гребцов с боцманом во главе выскочили из неё. С их плащей и больших войлочных шляп стекала вода.
Боцман, коренастый человек с серьгой в ухе, дудкой на груди и линьком[60] за поясом, узнал капитана и отдал честь.
— Ну что, Шишкин, качает?
— Норд дует, господин капитан. Два раза якоря рвало.
Сакен вынул из-под плаща большую стеклянную флягу, приложился к ней, потом передал боцману.
— Пей и дай людям, пускай согреются…
Боцман живо подхватил посудину.
— Премного благодарим, — вытер губы ладонью, закинул голову, отпил, потом крякнул и передал флягу матросам.
Сакен внимательно осматривал небо и прислушивался к ветру.
— Как будто стихает. Дождь прошёл стороной…
Боцман тоже прислушался, посмотрел на море:
— К утру стихнет…
Капитан подумал, потом сказал:
— Сейчас, пожалуй, можно подойти незаметно?
Боцман с сомнением покачал головой:
— Трудно против ветра идти, ваше высокоблагородие, люди устали — буря!..
Сакен посмотрел на него, на матросов. Люди стояли понуро, ёжась от ветра.
— Ничего, дойдём. Сходите в землянку, возьмёшь у каптенармуса[61] четыре бочонка шнапсу, раздашь по две чарки на человека…
Пока они ходили за вином, Сакен зажёг трут под плащом и раскурил трубку.
Кое-где на небе появились светлые полосы. Облака плыли медленно, шум прибоя стихал.
Но когда они сели в лодку, капитан понял, какой это будет поход. По канату, брошенному с дубель- шлюпки над кипящей пучиной, они взобрались на палубу, подтянули лодку, выбрали якорь и пошли.
Через четыре часа они увидели турецкий флот. Десять кораблей, шесть фрегатов и семнадцать галер шли кильватерной колонной в сторону Очакова. На мачтах развевался полумесяц со звездой. Палубы полны солдат. Сакен в подзорную трубу ясно различил чаушей,[62] янычар в белых юбках и кулей[63] в жёлтых головных повязках — солдат из рабов. На переднем судне на носу виднелся воткнутый в палубу бунчук с золотым наконечником и тремя лошадиными хвостами. Там находился трехбунчужный паша, следовавший с войсками. Слева показалось широкое устье Буга.
Сакен спустился вниз, схватил лист бумаги.
«Светлейшему князю Потёмкину — донесение…» Написав, поднялся наверх. Было совсем светло. Чайки летали над кораблями. Ласковое утреннее солнце вышло из-за горизонта, и блики его серебристыми
