ответов. Прочитав протоколы, может быть, кое-что в них исправив, Солженицын их всё же подписывал. Позже, при реабилитации, когда ему покажут эти протоколы, он с трудом поверит, что мог подписать такое! Но… подписывал. Следователя нельзя сердить! От него зависит, как будет выглядеть обвинительное заключение. Солженицын, по сути, придерживался той же нехитрой линии, что и его будущий герой Иван Денисович:
«Расчёт был у Шухова простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживёшь малость. Подписал».
Главное, что «избежал кого-нибудь посадить. А близко было».
Знакомясь с обвинительным заключением, Солженицын узнал, что имеет право приносить письменные жалобы на неправильное ведение следствия. Он хочет воспользоваться этим правом и написать жалобу. Он недоволен жёсткими, казёнными формулировками, в которых следователь излагал его ответы. Ему не отказывают. «Ну что ж, давай всё сначала!» — говорит ему следователь.
…Сначала?! Нет. Лучше умереть… Где-то май… На бронзовые часы на камине упал первый луч… Впереди всё-таки обещалась какая-то жизнь… И Солженицын подписал и обвинительное заключение. Он признал себя виновным по пунктам 10 и 11 58-й статьи. Первый из них предусматривал наказание за антисоветскую агитацию, второй — за создание или попытку создания для этой же деятельности организации, группы.
Итак, следствие закончено. Солженицын в кабинете прокурора подполковника Котова, который должен наблюдать за правильностью ведения дела. Тот лениво перелистывает папку с протоколами и вещественными доказательствами. Усталость Котова передаётся Солженицыну. И он попросил только снять одиннадцатый пункт. Какая же группа — ведь по делу проходят только двое! Подполковник Котов разъясняет, что даже полтора, мол, больше одного. А значит — группа!
Так описывает следствие Солженицын. Кажется, что всё просто и понятно. И согласуется с тем, что я знала и раньше… Но почему же январской ночью 1974 года, когда я слушала по радио главу «Следствие» из «Архипелага», текст её в чём-то прозвучал для меня по-новому?..
«Слава богу, избежал кого-нибудь посадить. А близко было!»… Что значит… «близко было»? Прежде я как-то никогда над этим не задумывалась и считала даже эти строки некоторым преувеличением.
А как непохожа на весь облик Александра Исаевича эта просьба: не бросать камень в тех, кто оказался слаб на следствии!
Не только мне известно, как нетерпим Александр Исаевич к малейшим проявлениям слабости, как требует ото всех и каждого беспрестанных жертв, отказывается прощать что бы то ни было кому бы то ни было.
Не так давно он обрушился на Якира и Красина за то, что они «раскололись». Не оклеветали кого- нибудь, не подписали ложные показания, а просто раскаялись в совершённом ими. А известное письмо к Патриарху, где служителям культа ставятся в пример первые христиане, готовые жертвовать жизнью в яме со львами!
Уже поселившись в Европе, Солженицын упрекает то одного, то другого в тех или иных «грехах» — истинных или мнимых: то Медведева, то Ростроповича, то Решетовскую…
А здесь, при описании собственного следствия, — такая апелляция к терпимости, прощению, кротости!..
Раньше всё казалось понятно. А теперь?..
И, вдруг, из глубин памяти выплыл очень грустный и очень радостный день, когда пришло мне в Ростов первое, сложенное маленьким треугольничком письмецо от мужа-заключённого, нацарапанное плохо отточенным карандашом…
Нет, всё-таки побеждала не грусть, а радость! А мама почему-то ещё и испугалась. В письме были строки: «Сколько неизъяснимой радости доставили мне листики, написанные твоей рукой. Я узнал таким образом, что ты жива, здорова и свободна…»
— Как он может так писать! — воскликнула мама. — Значит, тебя тоже могли арестовать?.. Почему ты вдруг могла быть «несвободна»?
Мне же эти слова показались совершенно естественными. Арест, как я догадывалась, был связан с перепиской между мужем и Виткевичем. Поэтому Солженицын вправе был предположить, что интересовались и другими его корреспондентами. Может быть, ему даже говорили на следствии, что я арестована. Понятно, что он нервничал. Теперь успокоился.
Тогда я думала так…
Перебираю пачку писем 1945 года. Вот и треугольничек. Перечитываю его в который раз… Ещё в том же письме: «…до сих пор не знаю, разделил ли мою судьбу сэр или нет?» Сэр — это Николай Виткевич. Как же так: в середине августа Солженицын не знает, арестован Виткевич или нет!.. А по версии «Архипелага» он уже в апреле или самом начале мая говорил Котову, тому самому подполковнику, что по делу их проходит двое.
И ещё одно письмо. И ещё одно…
Саня буквально бомбардирует (сначала тётю Вероню — связь с ней установилась раньше, чем со мной) вопросами: где Кирилл? где Лида? что слышно о Николае? — «Отвечайте хоть коротко, самое необходимое…» «Десять дней с нетерпением жду известий». «От всей души желаю, чтобы Кока и Кирилл избежали моей участи…»
Почему мы должны были исчезнуть? Письма? Но в наших ничего не было… Почему такое беспокойство за нас в июле — августе? Ведь знал же ещё в мае, что «проходят двое», только двое.
Ещё одно «открытие». Самое горькое. — «Если писем от него (Николая. — Н. Р.) нет с начала — середины июня, то так и знайте, что он повторил все мои злоключения…» Раньше для меня не было разницы между «разделил» и «повторил». Теперь задумываюсь: почему «повторил»?.. И почему лишь после окончания солженицынского следствия? Неужели, если следствие пошло бы другим путём, Николая могли бы и не посадить?!
Каким же путём могло идти следствие?
Я просматриваю письма мужа последнего года войны. Фразы, которые когда-то не заставляли задумываться по-настоящему: «война после войны», «…начало колоссальной партийно-литературной борьбы, в которой, может быть, не все члены нашей пятерки будут идти моим путём». Да, наверно, тогда, в 1945 году, эта мальчишеская бравада могла показаться не столь уж безобидной…
Письмо, в котором идёт речь о «первом марксистском документе» «резолюции номер один» — Солженицын всегда носил её при себе в планшетке и её отобрали при аресте. Да ведь я же читала эту «резолюцию», когда была у мужа на фронте! Там, в числе прочего, говорилось, что нужно будет после войны искать понимания и поддержки в студенческих и литературных кругах, привлекать на свою сторону влиятельных людей.
Я представляю себе следователя, на столе которого лежат эти документы. Так вот откуда статья 58 пункт одиннадцатый — умысел на организацию группы. Вовсе не потому, что «даже полтора человека больше одного. Значит группа». И как бы мог подполковник Котов так ответить? Ведь именно в этот момент он листал дело, в котором были подшиты и «Резолюция номер один» и такого рода письма, вернее, их фотокопии.
Почему же никогда не шла речь о главном содержании обвинения?
И почему Николая не обвинили по пункту 11-му? Неразбериха военного времени?..
Почему Солженицыну дали восемь лет, а Виткевичу десять? — Мало ли каких несправедливостей не было в те времена…
И хотя ни одно из моих недоумений не было решено, старалась больше не думать о каких-то «белых пятнах» главы «Следствие» в «Архипелаге». К чему ломать голову над вопросами, на которые всё равно никогда не получишь однозначного ответа?..
Прошло совсем немного времени, когда вечером, поймав американскую радиостанцию, я подумала, что ослышалась: диктор назвала фамилию Виткевича.
Сообщения — то была краткая сводка новостей — повторялись, и до меня донеслось, что Николай Виткевич (о нём упоминается в «Архипелаге») обвиняет Солженицына в «ложном доносе» на него, данном
