Лицо у Сани худое, но свежее и с румянцем — «таково благодетельное влияние тех степных морозных ветров»…
Инициатором открытия Рязанского отделения Менделеевского общества был заведующий кафедрой общей химии вновь открывшегося в том году в Рязани медицинского института имени академика Павлова — профессор Виленский, который хорошо знает моего Николая Ивановича Кобозева. Доцент кафедры физической химии В. С. С-в охотно берётся ему помочь.
Рязанский медицинский институт был создан на базе 3-го Московского мединститута. Поэтому научные кадры в нём были очень сильные.
Теперь в Рязани уже три вуза и четыре кафедры химии. Химиков вполне достаточно, чтобы организовать Менделеевское общество!
Через некоторое время Рязанское отделение Менделеевского общества было открыто. Председателем избирается профессор Виленский, ответственным секретарём — доцент С-в. Заседания проводятся в помещении медицинского института. Химики города всё больше знакомятся между собой. Постепенно и больше узнают друг о друге. У доцента С-ва недавно умерла жена. Поэтому он и переменил место жительства. Его ближайшие сотрудники очень озабочены его судьбой…
В феврале 51-го года мы с мамой переехали в дом на Касимовском переулке (здесь-то и будет написан в своё время «Один день Ивана Денисовича»!), получив две смежные комнаты в трёхкомнатной квартире.
Не за горами день рождения. Решено, что в этот самый день мы отпразднуем и наше новоселье. К нам пришли декан с женой, моя ассистентка с мужем, одна женщина-врач тоже с мужем, да Ольга Николаевна Улащик, преподавательница английского языка, с которой мы рядом жили в здании института, а теперь обе переехали в дом на Касимовском.
Самой жизнерадостной из всех присутствующих была женщина-врач. Вовсю старалась всех веселить. Но нельзя было не заметить, что меня ничто не веселило, что в тот вечер я была очень грустна. На работе никто не привык меня такой видеть и потому это особенно бросилось всем в глаза. А я ничего не могла с собою поделать…
Даже письма от Сани не получила я к этому дню. Он поздравил меня с днём рождения ещё в декабрьском письме, когда поздравлял с Новым годом и с новым полустолетием. Ещё в первом письме из Экибастуза Саня советовал мне, когда станет особенно тоскливо без его писем, перечитывать его старые, а больше всего то, которое он прислал мне в день моего тридцатилетия и где писал, что и в 60 лет будет любить меня «так же, как полюбил в восемнадцать». И чтобы утром 26-го февраля мне показалось, что он «только-только произнёс их, склонясь над моей подушкой». Конечно, счастье это сознавать. Но…
Невольно вспоминались мне мои дни рождения в Москве, что отмечались в общежитии на Стромынке. Почему же тогда не было этой бесконечной грусти?.. Почему тогда не чувствовала я себя такой несчастной?.. Неизменно оживлялась?.. Радовалась всем знакам внимания, которые мне оказывали мои подруги по общежитию?.. С нетерпением ждала прихода Лидочки с Кириллом?.. И искренне смеялась его остротам?..
Может быть, оттого и так грустно, что нет со мной моих стромынкинских девушек с их тоже неустроенной судьбой?.. Мы успели привязаться друг к другу, хотя это был только перекрёсток. На нём мы встретились, чтоб неизбежно разойтись… Каждая должна найти свою гавань, свою пристань, свой уголок на земле, своё пристанище… А пока у каждой была своя неустроенность. И потому, живя среди них, я привыкла к ощущению, что всё сижу и сижу «на какой-то пересадке и никак не доберусь до конечной станции»…
Всего этого не стало. Но зато я видела вокруг благополучие многих семей. И тогда вдруг я почувствовала то, чего не чувствовала все эти годы,своё невероятное одиночество в окружении людей!.. Одиночество на людной улице или в людном зале… Тут-то и был, вероятно, самый трудный и самый переломный период моей жизни. Вероятно, легче бы мне было, если б можно было вот здесь же, сейчас же во всеуслышанье сказать, крикнуть, что у меня есть свой любимый, которого я жду и буду ждать, только помогите мне его дождаться!..
Но я должна была молчать…
Я написала Сане письмо. Я очень хочу к нему приехать. Уже год, как мы не видели друг друга. Я очень-очень хочу этого… Я не могу без этого… Ну, летом… Ведь у меня двухмесячный отпуск…
В марте пришёл ответ. «Дорогая моя девочка! — писал мне Саня.Приезжать ко мне совершенно бесполезно, ибо свидание абсолютно невозможно». Он писал, что «только на третье лето мы сможем увидеться», что «незачем думать о будущем, потому что это только расслабляет», что «надо искать смысла существования в сегодняшнем дне».
Наступила для Сани седьмая тюремная весна.
Пока шла тяжёлая зима, было, кажется, даже легче, потому что у Сани была конкретная близкая очень важная цель в жизни — пережить во что бы то ни стало эту зиму. И он очень удачно пережил эту зиму, даже насморка серьёзного не было, освобождение от врача брал всего на один день в декабре — по непонятной причине повысилась температура, а ничего не болело. А вот прошла зима «и не стало этой конкретной близкой цели». И снова почувствовал Саня то, о чём зимой не думалось, что «до конца срока по-прежнему далеко, жить по-прежнему тяжело».
В связи с делами рязанского отделения Менделеевского общества, возможно, иногда просто под этим предлогом доцент С-в довольно часто навещал мою кафедру.
Как-то он зашёл ко мне в институт, когда я уже собиралась идти домой. Предложил меня проводить. Я пригласила его зайти с нами пообедать. Они с моей мамой почувствовали друг к другу большую симпатию. Мама предложила ему заходить к нам. И он стал иногда приходить, порой — в моё отсутствие.
Я считала С-ва бездетным вдовцом. Маме он рассказал, что у него есть два сына. Мама относилась к В. С. с большой теплотой. Она боялась моего неизвестного будущего с Саней.
Когда В. С. предложил мне стать его женой, я сказала, что это абсолютно невозможно. Спустя некоторое время я объяснила ему, почему. В. С. всё же не отступился.
Позже Александр Исаевич посчитает этого человека «негодяем за то, что он соблазнял к женитьбе жену живого мужа». А ещё позже сам не остановится перед тем, чтобы при живой жене соблазнять женитьбой другую женщину…
Мы с В. С. стали чаще видеться. У нас были общие интересы по работе ведь мы оба были физико- химиками. В. С. был старше меня на десять лет. Я получала от него немало полезных советов, стала ощущать в нём какую-то, может быть, первую в своей жизни настоящую мужскую опору: ведь я росла без отца, а с Саней мы были однолетки.
Летом того же 51-го года В. С. проявил такую напористость, что приехал в Ростов, где я была в то время, уговаривал маму повлиять на меня, а меня поехать с ним к его родным. Вместо того я уехала в Кисловодск, к тёте Жене.
У моей двоюродной сестры Нади только-только родилась Мариночка, смешной такой несмышлёныш… А Таниной Галке уже 6 лет, мотается на велосипеде… А у меня так никого никогда и не будет?.. Наше будущее с Саней казалось таким сверхдалёким… Он сам уже не воспринимался мной как живой человек во плоти и крови… Призрак… Скоро полтора года, как мы не виделись. Следующее письмо придёт только осенью или зимой. Короткие открытки на имя тёти Нины о получении посылок, будто отзвуки с другой планеты…
Прежние Санины письма, проникнутые всегда любовью, восхищением и преданностью, были для меня тем же, что угольки для горящего камина. А свидания — что сухие поленья, дающие яркую вспышку. И вот ни поленьев, ни угольков… Камин медленно угасал… Далёкий любимый образ стал расплываться… Могу сравнить это с состоянием человека, получившего наркоз: всё реальное от него куда-то уходит, рассеивается, тает, пока не наступит забытьё…
А когда я получила в Кисловодске письмо от В. С., то почувствовала, что получила письмо от реального человека…
А Санино сердце ощутило что-то неладное в моём июльском письме к нему, написанном из того же Кисловодска. «Похоже было, — писал он мне позже, — что ты через силу его начала, но какая-то большая
