В Ростове нас ждал своеобразный «свадебный подарок»: Солженицын стал получать повышенную стипендию. Он получил её потому, что был не только отличником, но и активистом. Тут — и художественная самодеятельность, и выпуск стенной газеты и вообще деятельное участие во всех комсомольских делах.
Поселились мы с мужем отдельно от своих.
Комната в Чеховском переулке, хотя и маленькая, хоть и у сварливой хозяйки, была удобна тем, что жили мы совсем близко и к моим родным, и к Саниной маме, и к двум любимым читальням моего мужа: «тяжке» (читальня Тяжпрома) и «думке» (Дом партийного просвещения), названной так потому, что там ему особенно хорошо думалось.
Первый год нашего супружества и он же — последний перед долгой разлукой мы оба были до предела заняты. После раннего завтрака бежали в университет или, если не было занятий, Саня уходил в читальню, а я оставалась дома готовить ещё оставшиеся последние специальные предметы или делать расчёты по курсовой работе.
Встречались мы потом в будние дни у моих родных, где ровно в три часа обедали. Обед не должен был запаздывать ни на минуту! Если же это всё-таки случалось, Саня вынимал из кармана знакомые уже нам карточки и предлагал мне его спрашивать.
После обеда я садилась за рояль, а муж снова убегал в читальню. Он продолжал заниматься и дома — частенько до двух часов ночи, доводя себя до головной боли. Он и понимал, что так трудиться нельзя, и не мог остановиться. Ведь нужно было быть первым, первым! Во что бы то ни стало! Любой ценой!
По воскресеньям мы позволяли себе начать день немного позже обычного. А ещё они отличались у нас от будней тем, что обедали мы у Саниной мамы. Этот единственный день был для неё всегда праздником. Все свои способности, всю свою любовь она вкладывала в то, чтобы накормить нас особенно вкусно.
Энергия, ловкость, быстрота, с которыми она делала всё, несмотря на не оставляющую её болезнь (открытая форма туберкулёза), — были удивительны. У неё была такая же быстрая речь, как у сына, только прерываемая покашливанием, такая же живая мимика… Легко было представить, какой она была отличной стенографисткой.
Опасения Солженицына, что женитьба помешает его планам на будущее, отпали. Он увидел, что, женившись, он не только ничего не потерял во времени, а, более того, — выиграл! Не надо было назначать свидания, часто водить свою возлюбленную в концерты, театры, кино, гулять с ней по ночным улицам и бульварам. Когда она была особенно желанна ему — она оказывалась тут же, рядом. Правда, жена иногда скулила по тому поводу, что поуменьшилось развлечений в их жизни, что понятие «в гости» или «гости» почти перестало существовать. Муж порой казался мне машиной, заведённой на вечные времена. Становилось страшновато… Но Саня рисовал перед женой заманчивые картины: они год поработают в деревенской школе (заодно он изучит деревню), а потом постараются перебраться в Москву. Он будет кончать МИФЛИ… Она будет учиться в консерватории… Ради всего этого стоит потерпеть…
Несмотря на всю нашу занятость, весной 41 года мы с мужем приняли участие в смотре художественной самодеятельности вузов и техникумов Ростовской области: он — с чтением своих стихов, я — с музыкальными номерами.
В тот год компанией мы собирались редко. Последний раз — в день именин Лиды, 20 апреля… Лида уже была аспиранткой Пединститута. Кира кончал IV курс Мединститута. Кока, Саня и я через месяц должны были сдавать государственные экзамены.
Сидя на балконе, мы невольно любовались пёстрой движущейся толпой на ярко освещён-ной улице Энгельса. Это была главная улица Ростова — то же, что Невский для Ленинграда: такая же прямая, и по ней так же любила гулять молодёжь.
Никто из нас не мог предположить, что через два месяца эта улица по вечерам будет погружаться во мрак, а добрая часть беззаботно гулявшей молодёжи наденет военную форму…
В конце ноября 41-го года муж написал мне, что из них формируют гужтранспортный батальон.
Вместо желанной артиллерии математик Солженицын со своим университетским дипломом оказался… в обозе.
«Началась война, и Нержин сперва попал в ездовые в обоз и, давясь от обиды, неуклюжий, гонялся за лошадьми по выгону, чтобы их обратить или вспрыгнуть им на спину, он не умел ездить верхом, не умел ладить упряжки, не умел брать сена на вилы, и даже гвоздь под его молотком непременно изгибался, как бы от хохота над неумелым мастером».
Время для Солженицына как бы остановилось. Запрягать лошадей, да ещё находясь в глубоком тылу… Это — когда пала Керчь. Когда идут «особенно ожесточённые бои на ростовском направлении». Его всегдашние жизнерадостность и оптимизм сменились апатией, безразличием ко всему… Ему хочется только окончания войны, чтобы вернуться к своим и к своим старым занятиям.
«Враг должен быть остановлен повсюду. Этого требует создавшееся обострённое положение», — прочла я в газете «Правда» 27 ноября.
И я у себя в Морозовске — в тревоге и напряжении. Школа закрыта в связи с приближением линии фронта. Я коротаю дни, занявшись самообразованием. История, география, немецкий язык, даже астрономия ночью выбегаю изучать звёздное небо. Вяжу. Делаю краткие записи в дневнике. Жду писем. И жду неведомого чуда…
Оно и в самом деле произошло — 29 ноября диктор Левитан громовым голосом на всю страну объявил, что отбит Ростов, наш Ростов!
В то время, когда в маленьком карманном атласе Сани зашагали красные флажки, у меня в дневнике замелькали восклицательные знаки:
Победа под Москвой! Идут к Орлу! Наступаем! Таруса! (Наша Таруса!) Наро-Фоминск! Новосиль! Керчь и Феодосия! Малоярославец!
А в положении Сани всё ещё никаких изменений.
«Сегодня чистил навоз и вспомнил, что я именинник, как нельзя кстати пришлось», — написал он в письме ко мне 25 декабря.
Положение обозника угнетает. В тяжёлые минуты мечтается об окончании войны. Но нет: «Нельзя стать большим русским писателем, живя в России 41-43 годов и не побывав на фронте».
Я жила ожиданием писем от мужа. Когда писем долго не было, перечитывала более ранние. И каждое утро я с надеждой ждала, не принесёт ли почтальон маленький треугольник.
23 марта, сидя после завтрака у окна, я читала «Молот». Улыбающийся красноармеец в шинели и шлеме подошёл к окну. Глазам своим не поверила! Как безумная бросилась на крыльцо. Мне казалось, что я упаду в обморок. Столько мыслей пронеслось мгновенно в голове: «Куда едет? Не на фронт ли? Скоро ли от меня уйдёт?» — Нет, он едет в командировку и заехал ко мне. Уедет только ночью. Какое счастье! Весь день — сплошной праздник! Подарила Сане фотографию с надписью:
«После полугодовой разлуки смело встречаю новую, даже более длинную не окончательную».
Ушёл в 3 часа ночи и больше не вернулся.
Горжусь своим мужем! Где это видано, чтоб бойца посылали в военную командировку? Его все принимают за штабного работника и он не спешит разуверять.
Эта командировка в штаб Сталинградского Военного округа решила судьбу моего мужа.
Его диплом произвёл магическое действие. Он тут же получил направление на артиллерийские курсы.
В феврале и марте на фронте царило относительное затишье.
Зато в нашей с мужем судьбе начались перемены. Саня распростился со своей «лошадиной ротой», а я вернулась в Ростов. Идя рядом с повозочкой, на которой мальчик катил мой чемодан, я не переставала улыбаться. Меня не пугали ни выбитые стёкла, ни разрушенные постройки, ни сгоревшие здания.
