соседи начинали возмущаться: «Жуликоватым итальянцам совершенно нельзя доверять!»; затем, печально вздыхая, они говорили, что Лондон — ужасно дорогой город, это выяснилось во время их последнего визита на родину, после чего доверительно сообщали Кокрофту, где можно купить дешевое оливковое масло.
— Однажды я попытался написать книгу об этих местах, — сказал Кокрофт.
Босниец ничего не ответил.
Небо потемнело. Вдалеке послышались слабые раскаты грома.
— Похоже, будет гроза, — сказал Кокрофт и добавил, поглядывая на сгустившиеся тучи: — Первая, летняя.
Тимолеон Вьета поднялся с травы и потрусил к дому. Начал накрапывать дождик. Мужчины, прихватив шезлонги, последовали за собакой. Кокрофт остался сидеть на кухне, а Босниец ушел к себе в комнату. Он достал свой старый швейцарский нож. Нож был завернут в носок и лежал на самом дне сумки. Там же был спрятан маленький точильный камень. Босниец стал точить и без того острое шестидюймовое лезвие. Нарастающие раскаты грома заглушали чирканье ножа по камню. Вслед за глухим ударом следовала вспышка света, а затем, как будто слегка запаздывая, небо вспарывала тонкая зигзагообразная линия.
Отверженный
Ему доставляло огромное удовольствие просто смотреть на мальчика в серебристых шортах; целуя его, Кокрофт был счастлив. За те четыре месяца, что они провели вместе, Кокрофту даже стало казаться, что его жизнь не так уж бессмысленна. Мальчик, несмотря на свой нежный возраст, был искушенным и опытным любовником: он умел завоевать сердце пожилого мужчины, а его изощренные ласки приносили такое невероятное блаженство, что вполне могли довести старика до безумия. С Тимолеоном Вьета мальчик тоже быстро нашел общий язык — пес обожал его и ходил за ним по пятам. Все то незабываемое время, пока длился их роман, оборвавшийся столь внезапно и трагически, слилось для Кокрофта в один сплошной медовый месяц. Правда, в отношении домашнего хозяйства мальчик в серебристых шортах был абсолютно беспомощен. Он, словно прекрасная Клеопатра, мог часами лежать в изящной позе, однако не сумел бы поменять перегоревшую лампочку.
Босниец неторопливо и стараясь не особенно задумываться над тем, что делает, содрал облупившуюся краску со всех оконных рам и заново покрасил их. В детстве во время школьных каникул мать всегда заставляла его выполнять различную работу по дому. Она говорила, что настоящий мужчина должен уметь держать в руках молоток и знать, как забить гвоздь, а кроме того, это научит его ценить чужой труд. Благодаря маме Босниец знал, что он должен делать, и примерно представлял, как и с помощью каких инструментов. Иногда, если была такая необходимость и прослеживалась прямая выгода, он демонстрировал свое мастерство одиноким девушкам, которым требовалось повесить книжные полки или заштукатурить небольшую трещину на потолке. Он знал, что его труд будет щедро вознагражден романтично настроенной девушкой, которая всю жизнь мечтала о надежном мужчине с ярко выраженными хозяйственными наклонностями.
Поначалу Босниец взялся за мелкий ремонт в доме Кокрофта просто, чтобы убить время. Однако вскоре он с удивлением отметил, как преобразился дом, и даже почувствовал некоторую гордость за свой труд.
— Посмотри на свой новый дом, — сказал он старику, заглядывая в кухню через открытое окно.
Кокрофт вышел на крыльцо и спустился по ступенькам. Тимолеон Вьета трусил рядом с хозяином.
— О, замечательно! Как тебе, Тимолеон Вьета, нравится? По-моему, отлично.
Тимолеон Вьета понюхал травинку, на которой повисла белая капля птичьего помета.
Удовлетворение от хорошо сделанной работы несколько развеяло мрачное настроение Боснийца. Он взглянул на пса и вдруг вместо врага увидел обычную собаку — самая заурядная дворняга с висячими ушами и пушистым хвостом.
— A-а, понятно: окна тебя не интересуют, — сказал Босниец и наклонился. Он протянул руку, собираясь погладить пса и потрепать его за ушами — кажется, собакам нравится, когда их чешут за ушами. Тимолеон Вьета зарычал и вцепился зубами в протянутую ладонь. Босниец изо всех сил ударил пса. Его сапог угодил Тимолеону Вьета прямо в ухо. — Пошел вон, ты, вонючая собачья задница, — сказал он.
— О, Тимолеон Вьета, — сказал Кокрофт, — разве так можно?
Босниец ушел на кухню. Кокрофт поплелся следом за ним. Босниец стоял возле раковины и мыл окровавленную руку. В воздухе повисла напряженная тишина.
— Твой собака, он не любить меня, — пробормотал молодой человек.
— О нет, ты ему очень нравишься. Он думает, что ты замечательный.
— Что он думает?
Кокрофт вздохнул.
— Ну, знаешь, он не очень общительный, но когда ты познакомишься с ним поближе, Тимолеон Вьета тебе понравится. Вы еще станете лучшими друзьями. Вот увидишь, так оно и будет. Надо только немного подождать.
— Может быть, я не хочу знакомиться с ним поближе. Может быть, я не хочу становиться другом твоей проклятой собаки. Может быть, я ненавижу его. Может быть, я желать, чтобы его вообще не было.
Кокрофт всем сердцем хотел, чтобы молодой человек и собака подружились. Для него это было очень важно. Иногда, думая о Боснийце и Тимолеоне Вьета, он называл их «мои мальчики».
— Он хороший, — сказал Кокрофт, — правда, он очень хороший. Вы обязательно подружитесь. Только не спеши, дай ему время.
Они поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Босниец лег на кровать и моментально уснул. Но Кокрофт еще долго ворочался в постели. Слова молодого человека о его ненависти к Тимолеону Вьета заставили Кокрофта задуматься. Казалось, с появлением в их доме Боснийца все самые неприятные черты, которые были в характере пса, вылезли наружу, — Тимолеон Вьета и раньше не всегда ладил с гостями, он мог огрызаться и ворчать на пришельцев, но никогда и ни к кому он не относился с такой откровенной враждебностью. «Он стал совсем другим, — подумал Кокрофт. — Словно это и не он вовсе, а какая-то другая, совершенно чужая собака. Словно мы с ним стали чужими. Иногда мне начинает казаться, что я его вообще не знаю». В последнее время Тимолеон Вьета старался как можно меньше бывать дома, а возвращался всегда в каком-то мрачном и подавленном настроении. «Это так не похоже на него, — вздыхал Кокрофт. — Он такой неприветливый, и даже не пытается наладить отношения с Боснийцем».
Кокрофт вспомнил, как долго он жил один, и как ненавидел одиночество, и во что он превращался, когда рядом никого не было. Оглядываясь назад, он видел совершенно другого человека. Когда Кокрофт жил один, он начинал много пить, но, если у него появлялся товарищ, с которым можно пропустить стаканчик, он пил гораздо меньше. Когда Кокрофт жил один, он мог целыми днями лежать на диване и плакать, а при гостях он никогда не плакал. Кокрофт по нескольку дней не умывался и ходил в несвежем белье, но он всегда очень тщательно следил за собой, если рядом был человек, которому мог не понравиться исходящий от хозяина дома неприятный запах. Когда Кокрофт жил один, он использовал в качестве закладки для книги собственный лобковый волос или кусочек ногтя, состриженный с пальца на ноге, и он все время разговаривал сам с собой — ведь с кем-то же надо было поболтать. Постояльцы Кокрофта всегда могли рассчитывать на самый теплый прием, он старался предупредить малейшее их желание, побаловать вкусной едой, окружить вниманием и заботой, причем для этого совершенно не требовалось, чтобы между хозяином и гостем были романтические отношения. Однажды у него в доме жила восемнадцатилетняя девушка — племянница его покойного друга, любимого Робина Робинсона по прозвищу Малиновка; девушка сама разыскала старого приятеля дяди и попросила разрешения погостить у него летом во время каникул. Кокрофт с радостью согласился. Когда он обнаружил девушку лежащей на полу кухни возле миски с собачьей едой, откуда она брала кусочки сырого мяса, клала себе на грудь и заставляла далматина слизывать их шершавым языком, Кокрофт сказал, что она не должна смущаться, всё в порядке, она по-
