Еще по дорогѣ къ Новочеркасску изъ окна вагона онъ увидѣлъ вдали высившійся надъ голыми степными буграми своимъ фронтономъ и золотыми куполами, освѣщенными лучами заходящаго солнца, бѣлый, съ нѣжнымъ розоватымъ отливомъ, прекрасный, величественный соборъ.
Онъ, подобно лебедю, горделиво плавалъ въ синемъ небѣ.
Тогда казалось, что этотъ чудесный храмь стоитъ среди чистаго поля.
И теперь Юрочкѣ казалось, что этотъ маленькій, уютный городокъ, разбросавшійся по крутымъ буграмъ, съ домами-особняками, весь въ садахъ и аллеяхъ, построенъ для своего удивительнаго храма, а не храмъ для него.
Все, не мирившееся съ кровавой властью воровъ и убійцъ, все оскорбленное, ограблен-ное, гонимое, спасая свои головы, если имѣло возможность бѣжать, бѣжало сюда со всѣхъ концовъ великой, обезглавленной, обреченной Россіи.
Бѣжали сюда землевладѣльцы, заводчики, фабриканты, чиновники, купцы, бѣжали съ погибшаго фронта несчастныя жертвы подлѣйшаго предательства Гучкова и Керенскаго — страстотерпцы офицеры, генералы, юнкера, кадеты, профессора, люди свободныхъ профес- сій и учащаяся молодежь.
Донъ настежь открылъ для всероссійскихъ бѣженцевъ свои гостепріимныя двери и всѣхъ пріютилъ.
Эти обездоленные люди, выгнанные изувѣрской властью чуждыхъ пришельцевъ изъ своего прародительскаго дома, всѣ свои упованія и надежды возложили на атамана Каледина и на донскихъ казаковъ, всѣ отъ нихъ однихъ, отъ ихъ патріотизма, храбрости, стойкости и способности къ жертвамъ чаяли спасенія и возрожденія Россіи, которую они сами изъ рукъ въ руки сдали на потокъ, разграбленіе и поголовное истребленіе гнуснымъ, чужекровнымъ, одержимымъ сатанинской местью, проходимцамъ.
Когда пріѣхалъ Юрочка, Новочеркасскъ жилъ еще почти своей прежней тихой, патріархальной жизнью.
Улицы всегда были полупустынны, прохожіе чинны, опрятно и даже щеголевато одѣты, разговоры велись тихіе, съ достоинствомъ, безъ хулиганскихъ выкриковъ и скверныхъ словъ, вечерами всѣ сидѣли по домамъ.
Юрочку это изумило. И это внутреннее достоинство, и эта чинность ему нравились, а главное — онъ не слышалъ здѣсь ни одного изъ тѣхъ отвратительныхъ словечекъ, отъ постояннаго, безстыднаго произношенія которыхъ засмердѣлъ весь воздухъ, ныли уши, опоганилась, опакостилась и опостылѣла сама жизнь въ беззаконной, распутной Россіи.
Задерганный, оскорбленный въ самыхъ интимнѣйшихъ своихъ чувствахъ и вѣрованіяхъ, сбитый съ толка, и уставшій отъ ужаса и сумбура послѣднихъ событій своей жизни, Юрочка здѣсь опомнился, душевно оправлялся и отдыхалъ.
Но съ каждымъ днемъ идиллическая новочеркасская жизнь мѣнялась и скоро стала неузнаваема.
На улицахъ появлялось все болѣе и болѣе непривычныхъ, чуждыхъ лицъ. Городъ наполнялся движеніемъ, шумомъ и гамомъ.
По вечерамъ подъ тополями широкой, скудно-освѣщенной Московской улицы собиралось гуляющей, главнымъ образомъ, пріѣзжей публики такъ много, что негдѣ было яблоку упасть.
Люди шли по тротуарамъ такой толстой, плотной лавиной, что ее не въ силахъ прошибить никакая дальнобойная пушка.
Преобладали военные, много было и штатскихъ. Тутъ были офицеры во всевозможныхъ формахъ регулярныхъ частей бывшей великой русской арміи, юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, семинаристы и иная учащаяся молодежь обоего пола. Попадались и люди зрѣлаго и пожилого возраста, но таковыхъ было меньшинство.
Все это говорливыми волнами непрерывно двигалось, толкалось, шумѣло, нервно смѣялось.
Съ каждымъ днемъ все ощутительнѣе и рѣзче чувствовалось, что вся эта тысячеголовая, разнородная человѣческая толпа, все болѣе и болѣе внутренне распоясывалась, распускалась, что всероссійская гниль и тлѣніе коснулись и этихъ гонимыхъ, и протестующихъ, не мирящихся съ торжествомъ звѣря и хама. Чувствовалось, что толпа взвинчена, возбуждена и раздражена какимъ-то общимъ и связующимъ и разъединяющимъ всѣхъ возбужденіемъ и что это возбужденіе мало-по-малу подходило уже къ тому опасному предѣлу, за которымъ, какъ внутри клокочащаго парового котла, слѣдуетъ сокрушительный
взрывъ.
Какъ-то случайно вечеромъ Юрочка попалъ въ эту фланирующую толпу. Онъ былъ непріятно пораженъ, онъ понялъ, что прежней, идиллической, тихой жизни и здѣсь, въ этомъ прекрасномъ уголкѣ, наступилъ конецъ, что всероссійское хулиганство, порча и зараза хотя и въ неизмѣримо смягченномъ видѣ перенесены уже и въ этотъ заповѣдный край.
Юрочку охватила возбуждающая жуть, сердце заныло дурнымъ предчувствіемъ того, что уже все въ Россіи сгнило, погибло и обречено на умираніе и истребленiе.
Въ полутьмѣ улицы этотъ безпрерывно текущій людской потокъ, съ тысячами блѣдныхъ бликовъ вмѣсто лицъ, съ горящими глазами, съ его мрачнымъ, буйнымъ гуломъ, гомономъ, шумомъ отъ множества шмыгающихъ ногъ и съ раздражающимъ надрывнымъ смѣхомъ вызывали въ воображеніи Юрочки какіе-то неясные, но кошмарные апокалипсическіе настроенія, образы, и картины, точно грядущіе неописуемые ужасы и многообразная мучительная смерть уже рѣяла въ воздухѣ своими черными крылами надъ головами этой обреченной толпы.
И казалось, что толпа предчувствовала всѣ надвигающіеся ужасы, чуяла свою обреченность. Каждый спѣшилъ отмахнуться отъ страшныхъ призраковъ, торопился урвать отъ ненадежной жизни хоть кусочекъ счастія, испить хоть каплю радости и въ нервномъ, печальному смѣхѣ, въ нездоровомъ весельѣ забыться отъ подстсрегающаго горя.
И Юрочкѣ передался этотъ общій, безысходный, какъ сама судьба, ужасъ и такъ же, какъ и вся толпа, онъ носилъ неразвѣянную гнетущую тоску въ сердцѣ свое.
Цѣлые дни и особенно по вечерамъ въ окраинныхъ частяхъ города то и дѣло гремѣли ружейные и револьверные выстрѣлы.
То забавлялась чернь, наворовавшая оружія и устрашавшая ненавистныхъ буржуевъ.
Мѣстное казачье населеніе, вѣками воспитанное въ самодисциплинѣ и чинности, порядливое, законопослушное, косо глядѣло и сторонилось распоясанныхъ крикливыхъ всероссійскихъ пришельцевъ и сокрушенно говорило, что это они, иногородніе, принесли съ собою изъ беззаконной, расхлябанной, огаженной всяческими злодѣйствами, распутствомъ, измѣной и сквернословіемъ Россіи свои звѣриные нравы, свои волчьи навыки, свою занос-
ливость, хвастовство, нестерпимую грубость и никогда не виданную на Тихомъ Дону преступность и дороговизну.
Кое-гдѣ на базарахъ, по улицамъ и переулкамъ уже учинялись выведеннымъ изъ терпѣнія населеніемъ кровавые самосуды надъ убійцами и ворами.
Почтенные, степенные старики съ патріархальными бородами горестно покачивали своими сѣдыми головами и говорили:
— Хохолъ и русакъ поперъ къ намъ на Тихій Донъ. Валомъ валитъ. Сила! А ужъ гдѣ хохолъ и русакъ, тамъ добра не жди. И какъ ни кинь, быть великой бѣдѣ на Тихомъ Дону.
Всѣ примѣты къ тому клонятъ. Не даромъ Калединская полая вода покрыла всѣ прежнія вешнія воды. А большая вода — большая бѣда.
Донскія старухи вѣщали, что наступили послѣднія времена и изъ устъ въ уста передавалась жуткая молва о томъ, что на ранней утренней зарѣ кто-то видѣлъ уже на высокомъ степномъ курганѣ коня блѣднаго и на немъ всадника. И адъ слѣдовалъ за нимъ. И дана ему власть умерщвлять и мечемъ, и голодомъ, и моромъ, и звѣрями земными. И
